Третий пир

Вэлос говорил проникновенно, и так явственно, так чудно отразился сухой блеск солнца на камнях, на холмах, заволновались воды, пролетел голубь… или еще какая-то птица — и закружилась в студеных продутых полях, полях, полях. Люди и собаки проводили ее взглядом.

— Об этом ведь пишет твой Павел?.. Или Петр? Все перепуталось.

— Оба. Петр начал, Павел продолжил и развил. Почему ты взял тетради, а не парабеллум?

— Хотел помочь с концовкой, а ты б потом оформил. Для этого мне нужен был весь материал, чтоб проникнуться…

Действие завершается, к примеру, тысяча девятьсот девяностым годом, через десять лет. А что? Ты предчувствуешь, а я знаю.

— Человек не может знать точно.

— Ну, в потусторонности, за пределами нашего времени существует… говоря современно, банк данных, где последующие события зафиксированы.

— Это воровство. Снять печати с Книги жизни могут только силы небесные.

Вэлос засмеялся.

— У тебя свои связи, Митя, у меня свои. Конечно, колыхать эту информацию не рекомендуется, но разок можно — ради святого дела.

— Какого?

— Ради Святой Руси — ты ведь ради нее пишешь.

— Ну и что?

— Разрушение. Задремавший всадник твой, четвертый, и конь-блед проснутся. Ты же их с места и стронул.

— Не остроумно.

— Не ты один, разумеется. Дедушка твой руку приложил, сам знаешь. Все, все, все. И много еще сил «на всея Руси», которые жаждут хлопнуть дверью напоследок, чтоб планетка содрогнулась. Митя, уезжай!

— Куда?

— Куда дедушка твой ездил — там бы ему и остаться, в швейцарских Альпах, семью перевезти — Павла, Сонечку, а? Стать приличным среднеевропейским философом. Словом, я привез документы, как обещал. Помнишь? Остается только вписать твое имя.

— А почему не твое?

— Я тут кончу, ты меня заразил русскостью и испортил.

— Почему ты не взял парабеллум?

— Ты для меня его на чердаке оставил? Спасибо. Но — сам распоряжайся. Ты понимаешь всю прелесть свободы. Вернее, понимал бы до конца, дотла — кабы не она (рукопись, кстати, у нее). Она нарушила наше единство, она опасна.

— Для вашего мира — сатанократии.

— Нашего, Митенька, на-ше-го. Я и осознал его благодаря тебе. Твоей прозе…

— Я хочу переписать одно место. Если успею.

— Э, нет! Ты гениально почувствовал ущерб в Творце — дыру в космосе, через которую хлещет предвечный хаос, сообщая мировой истории особый, специфический привкус.

— Трупного яда, в котором созревают твои любимые бациллы бешенства. Так вот, Вэлос, это не гениально, от этой ереси я освободился. Вчера, в шесть часов вечера, когда умер Федор.

— Кто такой?

— Здешний крестьянин. Это его поля, здесь он работал, здесь его душа сейчас.

— Земля колхозная или совхозная?

— Его душе уже не важно. Его земля.

— Ну а все же?

— Совхоз «Путь Ильича».

— Знакомое название.

— Ты шантажировал Поль незабудками с кладбища?

— Ты выбрал не то слово. Так исторически сложилось, что я всегда хочу того же, что и ты.

— Как сложилось? Когда?.. Жека, я ждал тебя, чтоб разорвать последнюю связь, детскую, и освободиться окончательно.

— Такого рода связи не разрываются философскими заклинаниями.

— Попробуем попросту. Что произошло тринадцатого мая пятьдесят седьмого года здесь, в березовой роще?

— Ты знаешь.

— Кажется, уже знаю. Теоретически. А вспомнить не могу. Ты должен помочь.

— А ты представляешь, о чем просишь? Нет, Митюша, только сам. Добровольно и свободно.

Митя вгляделся в обнаженные без очков глаза — непроницаемые, чернее ночи, без блеска, — и какое-то острое, смертельное ощущение прошло по сердцу. Как? Сейчас? Я не готов, не хочу. Я уже не чувствую к нему ненависти.

— Господи! — воскликнул Митя. — Ну где же она!

Как ждал он ее — как никого никогда не ждал! И все — этот последний больничный день, пасмурный простор, пушистые ласковые псы и свобода, таинственный диалог, — все имело особое значение в чистейшем свете ожидания. Любовь и смерти нет.

— Скоро. С утра она была в церкви.

— Откуда ты… Ты ее видел?

— Нет, успокойся.

— Вэлос! Как ты посмел?

— Не я, клянусь! Та самая сила смерти, которая нас с тобой соединяет.

— Ты соврал, черт, смерти нет.

— Ты убедишься…

— С Богом смерти нет, у Него нет мертвых.

Собаки зашлись в яростном лае, рванули куда-то, Митя машинально крикнул: «Фу! Ко мне!» Повиновались, продолжая, однако, потявкивать. Андреичевы детишки, розовые мячики, энергично спешили в небытие… нет, нет, я ничего не знаю, всегда остается надежда. «Папочкина машина в ремонте» — сообщила Ляля мимолетом. «Все дарственные и доверенности оформлены, — подхватил Витюша тоже на лету, жизнерадостно, — напрасно ваш старикан отца обхаживает».

— Поспешите! — грянул Вэлос громовым голосом. — Туча! Ледяной ливень! Двустороннее воспаление легких — и в крематорий на улицу Орджоникидзе!

Двойняшек ветром сдуло, хотя предостережение было явно преждевременным: далекая туча шла с северо-востока, другая, еще чернее, завиднелась на западе; по контрасту в центре, над их головами, над полями просветлело, опять пролетела птица.

— Поехали на станцию! — крикнул Митя. — Она может попасть под дождь! — ему все мерещилась женщина в сарафане и сандалиях.