Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945

Успехом наших программ мы были обязаны тысячам специалистов, уже прославившихся своими достижениями. Мы доверили им руководство целыми секторами военной промышленности, тем самым возродив их энтузиазм, давно никем не востребуемый. Они с радостью приняли мой нешаблонный стиль руководства. По сути, я использовал характерную для технократов слепую преданность своему делу. Из-за кажущейся нравственной нейтральности технологий эти люди обычно не испытывают угрызений совести, и чем быстрее развиваются технологии в военное время, тем опаснее безразличие технократов к прямым последствиям их анонимной деятельности.

В своей работе я предпочитал «неудобных» сотрудников покорным исполнителям. Партия же совершенно не доверяла аполитичным профессионалам. Фриц Заукель, один из самых радикальных партийных лидеров, как-то заметил, что если бы с самого начала расстреляли несколько директоров заводов, то остальные заработали бы гораздо эффективнее.

Два года я чувствовал себя неуязвимым, но после заговора 20 июля 1944 года Борман, Геббельс, Лей и Заукель решили сбить с меня спесь. 20 сентября 1944 года в письме Гитлеру я заявлял, что не смогу дальше успешно выполнять свои обязанности, если мою работу будут оценивать по политическим меркам.

Беспартийные сотрудники моего министерства пользовались официальной защитой, совершенно несвойственной гитлеровскому государству. С самого начала моего пребывания на посту министра я, преодолев сопротивление министерства юстиции, установил правило: уголовные дела по обвинению в саботаже в военной промышленности будут возбуждаться только по моему представлению[104]. Это условие защищало моих сотрудников даже после 20 июля 1944 года. Эрнст Кальтенбруннер, шеф гестапо, хотел предать суду за «пораженческие» разговоры трех генеральных директоров: Бюхера (электрическая компанияи AEG), Фёглера (Объединенные сталелитейные заводы) и Ройша (горная промышленность). Кальтенбруннер явился ко мне за санкцией на арест. Я объяснил, что сама природа нашей работы предполагает прямое обсуждение ситуации на фронтах, и таким образом оградил директоров от гестапо. В то же время я применял строгие наказания к сотрудникам, злоупотреблявшим оказанным им доверием. Например, если кто-то завышал в отчетах цифры расходов ценного сырья, пусть даже для создания резервов, ибо подобные действия вызывали сбои поставок оружия на фронт[105].

С первого дня я считал нашу гигантскую структуру временной. Поскольку я сам хотел вернуться после войны к архитектуре и даже добился от Гитлера гарантий своего возвращения, то счел необходимым заверить встревоженных промышленников в том, что наша реорганизация экономики — чрезвычайная военная мера, и призвал их поделиться с конкурирующими фирмами лучшими специалистами и производственными секретами.

Наряду с этим я также сделал попытку сохранить в руководстве импровизационный стиль. Меня угнетала одна только мысль о том, что бюрократические методы могут угнездиться в моей организации. Снова и снова я требовал, чтобы мои сотрудники прекратили заниматься бюрократической перепиской и решали бы все вопросы в неформальных беседах и телефонных переговорах, отказались бы от многостороннего оформления «трансакций», как на чиновничьем жаргоне называли акты о проведенных сделках. Да и бомбардировки немецких городов постоянно стимулировали в нас изобретательность. Временами авианалеты даже казались мне помощниками. Как пример приведу свою ироничную реакцию на разрушение здания министерства в авианалете 22 ноября 1943 года: «Нам повезло, поскольку большая часть текущей документации министерства сгорела и мы на некоторое время избавились от балласта, однако нельзя же всерьез рассчитывать на то, что подобного рода события постоянно будут вносить свежую струю воздуха в нашу работу»[106].