Третий рейх: символы злодейства. История нацизма в Германии. 1933-1945

Однажды престарелый поэт сказал своему секретарю Римеру, что антипатию, которую нация питает к евреям со смешанным чувством уважения и отвращения, можно сравнить с антипатией, каковую мир питает к немцам, роль и положение которых среди других наций до странности похожи на положение евреев. Он признался, что «временами чувствует удушающую тревогу, боясь, что настанет день, когда накопившаяся ненависть мира обратится против немцев».

Он знал, сколь многим обязан английской литературе. «Я очень, очень многим обязан Шекспиру, Стерну и Голдсмиту». Гете понимал, что немецкий роман произошел от Филдинга и Голдсмита. Он считал «Тома Джонса» Филдинга самым знаменитым по праву романом, «Викария из Уэйкфилда» Голдсмита «лучшим из всех когда-либо написанных романов», а его «Покинутая деревня» «долго оставалась моей подлинной страстью». Гете хвалил Байрона и романы Скотта, восхищался юмором Стерна, который возвестил наступление «великой эпохи чистого знания человека, благородной терпимости и нежной любви». Гете называл Стерна человеком великолепного духа и говорил, что он первым «освободил нас от педантизма и филистерства». О себе в одном из стихотворений Гете сказал, что он освободил немцев от пут филистерства. Точнее было бы сказать, что он пытался это сделать, но освободил лишь ничтожное меньшинство.

Однако самое глубокое почтение Гете – всю свою долгую жизнь – питал к Шекспиру. Он считал, что родился слепым, но глаза его в один миг открылись, словно по волшебству. Трагедии Шекспира, говорил Гете, – «это не просто поэмы. Это открытые книги судьбы». Шекспир и «Оссиан» помогли Гете освободиться от кокетливых завитушек рококо и постичь глубинную суть человеческой души. В возрасте семидесяти пяти лет Гете признался, что никогда не осмеливался сравнивать себя с Шекспиром.

Гете восхищался англичанами и французами за ясность изложения и ругал немецких философов за витиеватость и помпезность, в которой не может разобраться не только иностранец, но даже природный немец. Гете высмеивал метафизические фантазии Фихте и очень печалился по поводу дурного влияния, какое оказал Гегель на немецкий язык. Однажды ему прислали книгу «непревзойденного Гегеля», и Гете попытался ее расшифровать, но сдался и отложил книгу, сказав, что читать ее – это все равно что разговаривать с гремучей змеей. Он вслух прочел пассаж «этого вздора» Эккерману и сказал, что такие философы уничтожают язык. Вильгельму Гумбольдту он однажды написал, что «немцы обречены жить в химерической тьме спекуляций». Но немцы не прислушались к великому старцу и по сей день наслаждаются пребыванием в химерических сферах.

Ницше когда-то заметил, что Гете был в германской истории «событием без последствий», что он «с энергичной нетерпимостью критиковал, словно со стороны, все, чем гордились немцы». Очевидно, он намекал на одну запись в дневниках Гете: «Вопрос заключается в том, оставляют ли великие люди след в истории своих отечеств. Я не вижу этого в Германии». Однажды Гете сказал: «Германия? Но где она? Я не могу найти эту страну. Вы, немцы, изо всех сил тщитесь стать нацией. Постарайтесь освободиться внутренне, и ваши попытки увенчаются успехом». О Веймаре он сказал стихами: «О Веймар, особый твой жребий! Как Вифлеем в Иудее, ты мал и, одновременно, велик».

Заголовок в одной британской газете 1962 года «Веймар и Бухенвальд» говорит о падении Германии от Гете до Гитлера. В статье мы читаем: «Ранним утром Веймар Гете и Бухенвальд Гитлера являют собой такой контраст, что становится трудно поверить, что и то и другое место было создано трудами и волей человека. Но они стоят рядом, на расстоянии пары миль друг от друга, и романтические башенки Веймара отчетливо видны из пыточных камер Бухенвальда. Гид, который показывал нам камеры, бараки, где избивали людей, места казней, где играл граммофон, чтобы заглушать предсмертные крики, печи, где сжигали трупы умерших и казненных, чаны, в которых Ильза Кох вымачивала кожу убитых узников, шедшую на изготовление абажуров, сам провел в Бухенвальде одиннадцать лет».

В 1939 году живший в изгнании Томас Манн в своей книге «Лотта в Веймаре» вложил в уста Гете презрительные слова о немцах Третьего рейха, отбросивших всякие понятия о чести, воображавших себя великими и злобно смотревших на тех, кого иностранцы любили и почитали, считая истинными немцами. «Они меня не любят, что ж, пусть будет так. Я тоже не люблю их, и мы квиты. Они думают, что Германия – это они, но Германия – это я. Пусть погибнет все остальное – и корни и побеги, но она уцелеет и будет жить во мне». Десять лет спустя, уже после разгрома Германии, Томас Манн, выступая на торжествах по случаю двухсотлетия Гете, сказал, что весь цивилизованный мир отметил «торжественное возвращение его прозрений».