Третий рейх. Зарождение империи. 1920-1933

Из существования на задворках культурной жизни богемы Гитлера вытащило начало Первой мировой войны. Существует его фотография, где он стоит в толпе, собравшейся в центре Мюнхена 2 августа, чтобы отпраздновать объявление войны, его лицо лучится радостью. Три дня спустя он пошел добровольцем в баварскую армию. В хаосе и смятении первых дней войны, когда добровольцами шло огромное число людей, никто не задумывался над тем, чтобы проверять их немецкое гражданство. Он вступил в армию 16 августа и практически сразу был отправлен на западный фронт. Это стало, как он писал позже, «освобождением от болезненных ощущений моей юности». Впервые у него была цель, в которую он верил и к которой он стремился, и группа товарищей, с которыми он себя связывал. Его сердце «переполняла гордая радость» от того, что теперь он сражался за Германию[418]. Следующие четыре года он оставался со своим полком, начав со связного и дослужившись до капрала. Он получил две награды за храбрость, вторая была Железным крестом 1-й степени. Что любопытно, получена она была по рекомендации офицера-еврея. Вскоре получил отравление ядовитым газом во время газовой атаки — частого явления с обеих сторон на поздних этапах войны. Временно ослепшего, его отправили на восстановление в военный госпиталь в Пазевальке в Померании, на северо-востоке Германии. Здесь он узнал о поражении Германии, перемирии и революции[419]. В «Моей борьбе» Гитлер описывал это как «величайшее злодейство века», крушение всех его надежд, сделавшее все его жертвы бессмысленными. Когда ему сообщили эти новости, «перед глазами все почернело», он доковылял до своей палаты и разрыдался. Нет никаких оснований сомневаться в том, что это стало для него ужасной травмой. Память о 1918 г. сыграла центральную роль во всех его последующих размышлениях и действиях. Как случилось это несчастье? В поисках объяснения Гитлер с готовностью схватился за быстро распространявшуюся легенду об «ударе в спину». Он считал, что винить следовало евреев, к которым он уже относился с подозрением и неприязнью. Все зачаточные и сумбурные идеи и предрассудки, которые до этого он вынес из теорий Шёнерера, Люгера, Вагнера и остальных, теперь вдруг сложились в последовательный, аккуратный и крайне параноидальный узор. И снова он рассматривал пропаганду как главный политический двигатель: вражеская военная пропаганда, подрывающая волю немцев извне, еврейская социалистическая пропаганда, распространяющая сомнения и пораженческие настроения изнутри. Будучи современником этой катастрофы, он понял, что пропаганда всегда должна быть ориентирована на массы:

Любая пропаганда должна быть доступной, а ее интеллектуальный потенциал должен соответствовать наиболее ограниченному мышлению людей, которым она адресована. Соответственно, чем многочисленнее массы, которых она должна достигнуть, тем более низким будет ее общий интеллектуальный уровень… Восприимчивость больших масс крайне ограничена, их интеллект низок, но умение забывать невероятно велико. Следствием из этих фактов является то, что любая эффективная пропаганда должна ограничиваться очень небольшим числом тем и в ней должны повторяться и повторяться соответствующие лозунги, пока последний член общества не станет понимать то, что вы хотели ему донести этими лозунгами.

И она должна была обращаться к эмоциям, а не к разуму, потому что «люди в подавляющем большинстве настолько женственны по натуре и привычкам, что трезвый расчет определяет их мысли и действия гораздо меньше, чем эмоции и чувства». Наконец, пропаганда должна быть постоянной и неизменной в своих посланиях. Она никогда не должна допускать ни тени сомнения в своих утверждениях или допускать малейшую долю правоты в заявлениях врагов[420].