Третий рейх

— А по-моему, они просто замечательные, — произнес я с неожиданным воодушевлением. — Я бы никогда не сел на велосипед в форме лебедя или корабля викингов. Это ужасно. Твои же, наоборот, кажутся мне… более классическими, что ли. Более надежными.

Я чувствовал себя идиотом.

— Да нет. Новые велосипеды более быстроходны.

Он путано объяснил, что движение лодок, экскурсионных катеров и виндсерферов в этом районе такое же оживленное, как на автостраде. Поэтому скорость, которую способны развить велосипеды, чтобы избежать столкновения с другими суденышками, превращается в важное преимущество. Пока ему не на что пожаловаться, его велосипеды ни разу не стали причиной несчастных случаев, если не считать нескольких ушибов головы у купальщиков; но даже в этом отношении новые велосипеды лучше: поплавок старой конструкции при ударе может пробить человеку голову.

— Они тяжелые, — сказал он.

— Ага, как танки.

Горелый впервые за все время улыбнулся.

— Ты постоянно о них думаешь, — сказал он.

— Да, постоянно.

Продолжая улыбаться, он нарисовал что-то на песке и тут же стер. Его движения были скупы и таинственны.

— Как продвигается твоя игра?

— Прекрасно. Все идет как по маслу. Я порушу все схемы.

— Все схемы?

— Да, все прежние модели игры. Благодаря моей системе игра будет переосмыслена.

Когда мы выбрались наружу, небо было серого металлического цвета, предвещавшего новые дожди. Я рассказал Горелому, что несколько часов назад видел на востоке багровое облако и подумал, что это к хорошей погоде. В баре, за тем же столиком, где я его покинул, сидел Ягненок и читал спортивную газету. Увидев нас, он сделал приглашающий жест. Разговор пошел о вещах, которые с удовольствием обсудил бы Чарли, у меня же они вызывают только скуку. Мюнхенская «Бавария», Шустер, «Гамбург», Руммениге — вот темы и поводы для рассуждений. Разумеется, Ягненок знает об этих клубах и личностях куда больше, чем я. К моему удивлению, Горелый поддерживает разговор (словно бы из уважения ко мне, ведь речь идет не об испанских, а о немецких спортсменах, что я по достоинству ценю и в то же время отношусь к этому с недоверием), демонстрируя приличное знание немецкого футбола. К примеру, Ягненок спросил, какой у меня любимый игрок, и после моего ответа (Шумахер, названный просто так, чтобы что-то сказать) и ответа самого Ягненка (Клаус Аллофс) Горелый сказал: «Уве Зеелер», а ни Ягненок, ни я о таком даже не слышали. Этот игрок, а еще Тилковски остались в памяти Горелого как самые лучшие. Мы с Ягненком знать не знаем, о ком он говорит. На наши недоуменные вопросы он отвечает, что в детстве видел обоих на футбольном поле. Я жду, что сейчас Горелый начнет вспоминать свое детство, но он внезапно умолкает. Время идет, и, хотя день выдался хмурый, очень долго не темнеет. В восемь я прощаюсь и возвращаюсь в гостиницу. Усевшись в кресле на первом этаже, у окна, из которого виден Приморский бульвар и часть стоянки, я вынимаю письмо Конрада. В нем говорится: