Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940

Гиппиус вспоминает, что упрекала мужа за чрезмерно критическое изображение Петра, и, возможно, ее увещевания привели к тому, что Мережковский добавил в портрет государя больше положительных черт [Гиппиус 1990: 372–373][149]. Его Петр твердо верит, что действует в интересах своего народа. Он намерен сделать Россию лучше, укрепляя культуру и армию, чтобы завоевать тем самым уважение мира. Он решительно стремится ввести Россию в число «цивилизованных» европейских государств, даже если реализовать эту цель на протяжении одной человеческой жизни невозможно. Петр молится Богу Отцу, прося направить его в его сомнениях в отношении собственного сына Алексея, который, как понимает Петр, не сможет или не захочет вести Россию дальше по пути европеизации, когда самого Петра не станет. У Мережковского мучительное для Петра решение убить своего сына является в его глазах жертвой, которую тот приносит ради России. Петр любит Алексея, так же как и Алексей – его, несмотря на их разногласия относительно будущего государства. В созидательной силе – ведь именно Петр является творцом в романе, преображающим Россию в новую империю, – Петр сравнивается с Леонардо да Винчи.

Тем не менее в третьем романе, действие которого происходит на Востоке, в основном в России, за исключением краткого вступления, связанного с Италией, усилия Петра по романизации страны, наряду с его жестокостью, изображаются ненужными и вредными. Во-первых, его реформы неэффективны: несмотря на гордость царя по поводу роста империи, Россия все равно не может сравниться с Европой. В одном из нескольких описаний такого рода повествователь отмечает, что царский сад, созданный по образцу Версаля, уступает французскому оригиналу. Олицетворением извечного презрения к России является фрейлина Арнгейм, служанка немецкой жены Алексея. В своем дневнике фрейлина Арнгейм презрительно отзывается о русских, и в частности о Петре, говорит, что они «смрадные дикари», «варвары», опасные для цивилизованной Европы (4: 97, 144). Она изображает Петра, самопровозглашенного римского владыку, не только как возродившегося кесаря, но и как стереотипного «восточного деспота», создателя культуры рабов (4: 144). Подчеркивая, насколько далека Россия от европейской модели, вдохновлявшей Петра, Мережковский наделяет новоприбывшую статую Венеры чувством отчужденности: та дивится, обнаружив себя в «Гиперборейской Скифии», в стране, что «безнадежна… как Аид» (4: 31). Посетив Европу, Алексей тоже пришел к выводу, что «третьему Риму, как называли Москву старики, далеко до первого настоящего Рима, так же, как и Петербургской Европе до настоящей» (5: 18).

Далее, вместо объединения с русской церковью во имя созидания, о чем когда-то грезил Мережковский, Петр, похоже, стремится – ис большим рвением, чем когда-то Юлиан Отступник – подорвать основы христианской веры. Петр рассматривает церковь как первопричину ограниченности русских и пытается «просвещать» своих подданных, высмеивая то, что для них свято. Он демонстрирует собравшимся подданным, каков принцип действия «плачущей» иконы Богородицы, прижимая губку к иконе с задней стороны. Он предпринимает шаги, препятствующие монашеству, и с одобрением слушает Феодосия, распорядителя общественных дел, планирующего различные меры против монашества: «Продажу меда и масла в церквах весьма пресечь. Пред иконами, вне церкви стоящими, свещевозжения весьма возбранить. Часовни ломать. Мощей не являть. Чудес не вымышлять. Нищих брать за караул и бить батожьем нещадно…» (4: 182–183). Николай Бердяев позже напишет: «Он (Петр) хотел уничтожить старую московскую Россию, вырвать с корнем те чувства, которые лежали в основе ее жизни» [Бердяев 1955: 11]. Что еще важнее, Петр Первый, как и римские Борджиа, в конце концов занявшие папский престол, становится во главе русской церкви, подчинив ее государству и высказав желание быть «один начальником Российской Церкви» (4: 134).

Советники Петра и официальная церковь поддерживают его, когда он свергает традиции и автономность православия. Феодосий говорит Петру, что царь – это «Христос Господень» (5:131) и «бог земной» (4:134), и объясняет, что «коих ради вин и в каком разуме были и нарицалися императоры римские, как языческие, так и христианские, понтифексами, архиереями многобожного закона» (там же).

Впечатлившись аргументами Феодосия, Петр позже заявляет, что он «оба вместе – патриарх и царь!» (4: 171).