Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940

Упоминание в шестой строке второго сонета остановки Кастора и Поллукса «у Ютурнской влаги» (источник Ютурны), где они напоили коней перед тем, как возвестить победу, снова свидетельствует об отсылках к Вергилию. В «Энеиде» Ютурна – сестра и соратница Турна, предводителя латинян. В конце эпического повествования Эней, исполненный яростью, побеждает Турна в борьбе за руку принцессы латинян Лавинии и царство ее отца Латина. После поражения Турна племя римлян укоренится благодаря судьбоносному союзу Энея и Лавинии: ведь завоеватели-изгнанники и завоеванный народ объединятся, согласно Вергилию, по воле богов. Для Вергилия, творившего в эпоху первого римского императора Августа, в I веке до н. э., важно было утвердить идею предопределенности союза между римлянами и итальянцами – так литература и божественное одобрение оправдывают будущую империю[308]. Хорошо известный римский наказ Эней получает от Анхиза в царстве мертвых:

Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твое! – налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных!

[Вергилий 1994: 239]

Вергилий ставит задачу вернуться в своем эпосе к ниспосланным свыше заветам, чтобы воплотить их в своем народе с помощью своих творений.

Значение Вергилия для Иванова кроется как раз в утверждении римским поэтом предопределенного, имеющего национальную основу и благословленного свыше универсализма. В статье 1931 года, посвященной исторической философии Вергилия, Иванов утверждал, что через использование более древних богов Рима и народной легенды для признания священной миссии Энея и, соответственно, Римской империи Вергилий по сути продемонстрировал многовековой религиозный смысл, присущий римскому господству над значительной частью известных на тот момент земель [Ivanov 1931: 766–767][309]. Кроме того, в своем очерке 1909 года «О русской идее» Иванов с некоторой парадоксальностью отметил универсальность римской миссии: «Ты же одно памятуй: править державно народами, щадить покорных и низлагать надменных. Так говорит Вергилий… и, говоря так, утверждает не эгоизм народный, но провиденциальную волю…» (3: 326). Иванов утверждал, что миссия Рима в описании Вергилия, рожденная из отчаяния Энея и выросшая в его великий триумф, была религиозной (3:133) и в этом отражала Божественное провидение и способствовала мировому единству[310]. Таким образом, национальное самоопределение и универсализм могли объединиться в «гармоничное целое» лишь при условии, что миссия отдельной нации была предопределена и благословлена свыше. Такая миссия в дальнейшем приобретает роль «вселенской энтелехии», двигая народ к наивысшей, духовно объединяющей ступени своего развития [Ivanov 1931: 769–770; Рудич 2002: 349–350]. Кульминацией этого развития становится в итоге принятие Римом христианства, которое распространится по всему земному шару. Связывая язычника Вергилия с этим христианским будущим, Иванов объяснял, что благодаря таким текстам, как четвертая эклога Вергилия – в которой восхваляется консул I века до н. э. Гай Азиний Поллион, что позднее было интерпретировано как предсказание грядущей христианской эры, – римский поэт продемонстрировал пророческую чуткость в отношении прихода христианства [Ivanov 1931:761,773–774][311]. Вергилий, сродни Катуллу из «Катилины» Блока, вдохновенно стоял на пороге нового мира, который он почувствовал и отразил в своем творчестве – и снова художник получил озарение, недоступное другим. Вергилий явил собой мост между языческим прошлым и христианским будущим. Как ни парадоксально, Иванов, используя поэта дохристианской эры Вергилия, основывает образ Римской империи как предшественницы вселенского Царства Божия.

Подход Иванова к Вергилию подчеркивает внутреннюю непоследовательность его отношения к государственной власти, воплощением которой является Римская империя. Рудич поясняет, что в своем общем недоверии к такой власти и ее осуждении Иванов следует за святым Августином. В частности, в статье 1916 года «Легион и соборность» Иванов противопоставляет легионы, напоминающие об имперском могуществе, духовно объединяющим тенденциям, которые он считал идеальной формой самовыражения для России (3: 254–261). Тем не менее в своих работах, связанных с Вергилием, Иванов сумел в каком-то смысле оправдать Римскую империю, представив ее в религиозном, просветленном ключе [Рудич 1988:138–139; Рудич 2002: 349].