Третий в пятом ряду [сборник 2018, худ. Г. Мазурин]

— Этот животных любил. Всех дворняжек подкармливал. Три или четыре у него дома прижились. Каждый день встречали его у школы… Когда он ушел на фронт, они еще года полтора к школьному крыльцу приходили. Ждали его. Садились и ждали! Я не могла смотреть в их глаза… Борина мама ухаживала за ними, пока были силы. Что это ты, Петя? Не надо! Хотя я всегда хотела, чтобы мои ученики научились грустить, сострадать… Смеяться-то каждый дурак умеет. Я не представляла себе, конечно, что им выпадут такие страдания! А ты перестань… Хочешь, я для тебя новое прозвище придумаю? Горнистом уже называли Андрюшу… Что ж, у меня не хватит фантазии что-нибудь новое сочинить? Хотя бы вот… Будь Сигнальщиком! И вовсю сигналь, как только потребует жизнь.

Я от смущения втянул шею в плечи, а руки отправил за спину.

— Хорошо бы побольше было на свете Сигнальщиков и Горнистов! — продолжала Екатерина Ильинична. — И поменьше молчунов, которые не сигналят и не горнят ни при каких обстоятельствах. Одним словом, если ты сделаешь то, что задумал, я действительно лягу в больницу со спокойной душой. Буду знать, что имена и подвиги моих мальчиков не канули в вечность. И вообще… Пусть про тех, которые успели в жизни всего лишь одно — спасти нашу землю! — пусть про них будет написано. О каждом! Поименно… И если школ, где учились, уже нет, то в домах, где они жили! А если и домов, где жили, нет, то в домах пионеров, где в кружках занимались, в детских библиотеках, куда за книжками бегали… Но чтобы ни одно имя не кануло в вечность! Мои дорогие мальчишки…

— Почему только мальчишки? Я и про Таню напишу.

— Тогда мне еще спокойнее будет… на операционном столе!

О чем бы Екатерина Ильинична ни размышляла, предстоящая операция в этом участвовала. И выдавала свое присутствие: тон был то слишком оптимистичным, самоуспокаивающим, то задумчиво-отрешенным.

Она подошла к старинному зеркалу с паутинными трещинками.

— Итак, я успешно продолжаю худеть! Это было бы данью моде, если бы происходило, как говорится, «по собственному желанию». Но я всегда была поклонницей фундаментальности. И если здоровье со мною не посчиталось, назовем его нездоровьем. Ты согласен? Я слушаю… Отвечай.

Но я не ответил.

Она продолжала всматриваться в себя:

— Похоже, что одно платье рассчитано на двоих. Но паниковать стыдно. Ведь Таню в четыре раза пережила!

— Зачем вы, Екатерина Ильинична?..

— Паниковать стыдно, — повторила она. — Я вот дочери своей об операции не напишу: зачем и ее загонять в больничную атмосферу?

— А где она?

— На Дальнем Востоке. На Дальнем! Стало быть, далеко. А ты — близко… Я бы хотела, чтоб от имени столь любимых мною детей меня навещал ты, Петя. Не возражаешь? Я слушаю…

— А как же? Конечно!..

Устроившись на скамейке, в центре двора, я солнечным лучом сквозь увеличительное стекло выводил на дубовой доске букву за буквой.

Я хотел, чтобы открытие мемориальной доски было сюрпризом — и сначала пытался работать дома, взгромоздившись на подоконник. Но солнце наведывалось к нам лишь по утрам. И я решил, что удобней общаться с ним в открытую, не таясь.

Вскоре я был уже не просто в центре двора, а и в центре внимания. Ребята обступали меня… Но не плотно, на расстоянии, которое называют «почтительным».

Как только из букв выстраивались имена и фамилии, я слышал приглушенное: «Владимир Бугров… А где он жил? В каком подъезде?», «Таня Ткачук… А где она жила? На каком этаже?» Каждому, я чувствовал, хотелось, чтоб это было в его подъезде и на его этаже.

— Петь, а откуда ты знаешь их имена… и фамилии?

— Я много чего о них знаю! Но пока что не все. Вот Володя Бугров. Должен был стать академиком. — Я повторил слова Екатерины Ильиничны: — «Сколько будущих академиков не дожили даже до института!» Надо разузнать о них… пока есть у кого узнавать. Мы, может быть, и летопись создадим: «Герои, жившие в нашем доме»! Сигнальщиками и Горнистами быть хотите?

— Еще бы! А что это значит?

— Потом объясню.

Лишь Валька Гнедков подойти не решался. Он наблюдал за мной издали — и многое для него было неясно, поскольку он не догадался взять с собой театральный бинокль. С тревогой он понимал лишь одно: его свисток отступил перед звуками… перед сигналами моего горна!

— Что это у тебя? — спросили меня возле больничной проходной.

— Подарок, — ответил я.

— Что это у тебя? — еще раз пять спрашивали меня врачи и медсестры в больничных коридорах.

— Подарок, — отвечал я.

Доска была обернута в мамин медицинский халат. Никто не остановил меня, потому, быть может, что на больничных перекрестках белый цвет действовал как зеленый на уличных.

— Что это у тебя? — спросила Екатерина Ильинична, когда я вошел в палату.

— Все… Закончил.

— Не может быть!

Две женщины, лежавшие в палате с Екатериной Ильиничной, были немолоды и в чем-то роковом схожи: недуг обескровил их лица, в глазах поселились растерянность и тоскливое сожаление — в такие дни люди запоздало осознают истинную цену всего, что делается вдруг для них недоступным.