Третий выстрел

За столом сидело несколько человек разного возраста и разной комплекции. На столешнице почему-то лежала армейская сабля, ремень с кобурой, и все это рядом с глиняной миской, наполненной кислой капустой и мятыми толстыми огурцами. В другой миске — несколько яиц, рядом шмат сала — после голодной Москвы это было настоящее пиршество. Она очень захотела есть, но желудок при виде таких разносолов снова зашевелился, а к горлу подступила едкая кислая гадость. Не дай бог, сейчас вырвет! А еще на столе стоял большой глечик — Дита вспомнила украинское название этого глиняного кувшина. Рядом лежал огромный каравай серого хлеба, издававшего запах, который когда-то ей очень нравился. Он и сейчас был сногсшибательным, только от него еще сильнее замутило.

— Сідай, Діта! — пожилая женщина, возившаяся у печи, показала ей на свободный край скамейки. — Поїшь. Напевно зголодніла[41]?

Девушка замотала головой. Да, она голодная, очень голодная. Но есть пока не сможет. Кусок в горло не полезет. Хоть с голоду помирай.

— Мне бы прикрыться…

— Семен, кинь ей кожух! — распорядилась смутно знакомая женщина, которая недавно сидела на лошади. Или это была не она? Какая разница. Ей теперь все равно, только прикрыться бы, стыдно, вон сколько мужчин вокруг. Один из столовавшихся вышел в сени, принес холодный овчинный тулупчик, в который Дита тут же закуталась. Вонючий и колкий. Но все равно, так лучше.

— Слышь, красавица!

Смутно знакомая взяла остро пахнущий чесноком и укропом огурец, налила в стаканчик из глечика прозрачной жидкости, шумно выдохнула и, запрокинув голову, влила в себя содержимое. Крякнула, откусила огурец, из которого на стол брызнул рассол и посыпались семечки.

— Давай, рассказывай: кто ты есть такая и что с тобой произошло. И личность твоя, не знаю почему, но мне кажется знакомой. Так что — выкладывай.

Дита вгляделась в лицо суровой командирши и вдруг поняла:

— Маня?

Женщина поперхнулась, стала всматриваться в девушку, пытаясь сообразить.

— Откуда знаешь?

— Мань, ты что? Вспомни: Одесса, зима, Молдаванка, еврейские семьи бегут от погромов… Ну?

— А-а-а! — Маня хлопнула себя по коленке. — «Хорошая еврейская девочка»? Та, что на сундуке у меня спала? С Яшкой Блюмкиным крутила? Ты?

— Ага. Я.

— Напомни, как тебя звали?

— Тогда — Фаня.

— А сейчас, значит, Дита, — рассмеялась Маня, налила из глечика в стакан, подвинула к девушке. — Давай за встречу!

— Не, я не буду.

— Будешь! — Маня сурово на нее посмотрела. — Быстро выпила! Закусила — и вперед.

Жидкость, не успев спуститься в желудок, «попросилась» обратно. Дита усилием воли пропихнула ее внутрь, часто подышала, чтобы усмирить рвоту, отломила корочку каравая, пожевала и выплюнула. Не смогла проглотить. Ну хоть не так гадко во рту. Только очень обожгло разбитую изнутри губу, прям нестерпимо. В голове зашумело, стало вдруг лучше видно, да и цвета вокруг показались более яркими. Удивительно!

— Вот и хорошо. А теперь говори! Что там с тобой случилось, я поняла, когда баба Ганнуся тебя отмывала. А вот кто это сделал, ты нам сейчас расскажешь.

А что рассказывать? С самого начала? Тогда, в Томилино, она села на первый попавшийся поезд, билет покупать не стала, боялась, что кассир потом сможет ее опознать. Только сверилась, что поезд идет на юг. Где-то под Курском рельсы оказались разобраны непонятно кем, пришлось дальше двигаться пешком. Как тогда с Яшкой, от деревни к деревне, от сердобольных селян к угрюмым и неприветливым, а от них снова к сердобольным. Охая и причитая, деревенские бабки, оглядывая трясущуюся от холода непутевую городскую девку, нашли ей старую шерстяную юбку, грубые домотканые чулки, дырявый зипун да скатавшийся катышками пуховый платок: по ночам уже было прохладно, хотя днем еще грело. И пока на телеге ее подбрасывали от одного села до другого, можно было снять зипун, сбросить шаль на плечи, подставить лицо осеннему солнышку, да смотреть на верхушки пирамидальных тополей вдоль дороги. Украина! Родная!

Вот на эту расслабленность она и попалась. Слушала, улыбаясь, ровный стук копыт толстозадой лошадки, которой рулил такой же толстозадый хозяин, умиротворенно откинулась в телеге, жевала соломинку и представляла, как в ближайшем городе — Александровске или Екатеринославе — найдет товарищей и включится в борьбу за правое дело. Нельзя было тебе почивать на лаврах, террористка Дита, нельзя.

— А ну стій! — раздался окрик.

Она привычно накинула шаль, замотав лицо — на всякий случай.

К телеге подъехали трое верховых с винтовками за плечами.

— Хто такий? — строго спросил передний у возницы. — Документ?

— Та який документ? — нарочито придурковато осклабился крестьянин. — Я з найближчого села, Драчинці, їду до кума у Зелений Гай.

— А це хто?

— Дівка одна, попросилася підвезти.

— Ну, вважай, підвіз.[42] — Передний спешился, подошел к Дите и неожиданно резко сорвал с головы шаль. — О! Дивіться, хто тут у нас! Жидівка! Документ!

Дита вытащила свою справку, понимая, что эта филькина грамота ее не спасет. От чего не спасет, она даже думать не хотела. Но не спасет.