Третий выстрел

«Да уж, победители. А после победы начнете расстреливать „буржуев“ в Палестине? Начнете. Для вас же нет ни братьев, ни родных, только соратники и попутчики. Надо в штабе движения предупредить, что они тут начинают паутину плести. Если они и туда не проникли»…

Услышала, оторвавшись от своих мыслей:

— И мне нужен свой человек тут, на севере, который бы информировал меня о происходящем…

— Блюмкин, ты мне твоим агентом предлагаешь стать, что ли? Совсем с головой плохо? — изумилась девушка.

— А ты подумай. С кондачка не решай. Привыкла у Махно рубить с плеча, — он подмигнул девушке. — Я ж не царская охранка. Меня скоро отзовут, но здесь останутся мои люди. И я бы хотел, чтобы ты — да-да, Фанечка, именно ты! — нам… нет, мне! помогла. Вы же тут на самой границе. Вон там — он ткнул пальцем в сторону гор. — французские Ливан и Сирия, вокруг — британская Палестина и эмират Трансиордания. Все это — в двух шагах. Надо же нам знать, что мировая закулиса замышляет, а вы тут на месте поможете разобраться.

— Яшка, остановись! Не будет этого ничего.

— Будет, будет. Нас и само сионистское движение интересует, особенно, его левое крыло, с ними легче будет сотрудничать. Наблюдательному человеку, такому как ты, здесь цены нет… Ну, и все это не бесплатно, конечно, ты ж понимаешь.

— Яков Блюмкин! — Фаня стиснула зубы. — Вот на этом месте замри окончательно и бесповоротно, хорошо? Потому что дальше может быть весьма неприятно для всех. Ты сейчас меня очень оскорбил. Так оскорбил, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы в ответ не оскорбить тебя и словом, и действием. И горилла твоя мне не помеха. Может он меня и убьет, но ты умрешь раньше, поверь. Стреляю я хорошо, твоя школа. И ты сейчас жив только потому, что когда-то…

— Фанечка, я же тоже все помню! Не дури! Подумай! И не обо мне, и не о том, что у нас было когда-то. Ты подумай о своих будущих детях…

— Не подумаю. Детей у меня не будет. И если ты знаешь, как я попала к Мане, то знаешь, почему.

— Перестань! Медицина сейчас на таком подъеме… Хотя я тебе очень сочувствую. Но хорошо, оставим это. А вот придет революция на Землю Обетованную — что собираешься делать?

— Всеми силами бороться, чтобы она не пришла. Особенно та революция, о которой ты говоришь — с расстрелами, тюрьмами и вождями. Это вы там у себя в эти игры играйте, раз уж удалось победить. А нас оставьте в покое.

— Ты же знаешь, что не оставим. И если люди сами не поймут, что для них правильно, а что нет — то их заставят понять.

— Штыками и пулями? Как в России?

— Один из вариантов. Потому что революцию в лайковых перчатках не делают! Для достижения цели хороши все способы.

— Это тебе твой Троцкий сказал?

— А что Троцкий? Лев Давидович — великий человек. Можете ехидничать и ненавидеть его сколько угодно, но это он разбил и белых генералов с адмиралами, и петлюровцев, и поляков, и Махно твоего.

— С поляками, положим, не так гладко получилось.

— Да. Но до Варшавы дошли? Дошли. И до Берлина дойдем. И до Парижа с Лондоном. Так что — или ты с нами, или придется тебе с твоим Натанчиком в Антарктиду бежать. И пока мы туда не доберемся, сможете ещё какое-то время пожить. А потом — всё. Придем и в Антарктиду.

Фаня прислонилась к высокому дереву, какое-то время молчала, думала. Блюмкин улыбался, неправильно расценив ее задумчивость.

— Вот что, Блюмкин. Зря ты улыбаешься. Я не знаю, как в твою голову закралась безумная идея меня завербовать, да еще и денег предложить. Похоже за те пять лет, что мы не виделись, то ли ты основательно поглупел, то ли сильно меня подзабыл. И пока я не передумала и не решилась тебя, скотину, убить, вы сейчас двое делаете кру-у-угом! И топаете к своим мулам. А, и последнее: если кто-то от тебя ко мне придет и начнет какие-то приветы передавать, я его тоже британцам не выдам. Я его просто убью. Ты меня знаешь — я это сделаю. А теперь пошел с глаз моих долой, и чтобы я тебя больше не видела. Никогда.

ГЛАВА ПЯТАЯ. КРЕДИТНАЯ КАРТА И ЧЕКОВАЯ КНИЖКА. ТЕЛЬ-АВИВ, 1995

— И никогда больше его не видели? — ахнула я.

— Нет, конечно. Большевики его расстреляли в 1929. Они всех расстреливали, так неужели бы Яшку пожалели? Тем более, что предателей и перебежчиков не любят нигде. А тут он еще с опальным Троцким связался. Может, по заданию, а может и нет. Думаю, что по заданию, а не по тяге душевной. Мне трудно поверить, что он вдруг встал на сторону изгоя. Он бы скорее переметнулся на сторону победителя, но в жизни всякое бывает. Парень-то он был отчаянный.

— Вам его жалко?

— А как ты думаешь? Жалко, конечно. Первого всегда помнят.