Треугольная жизнь

Нашел старый спортивный костюм, кроссовки, шерстяные носки, лыжную шапочку, поставил будильник на шесть и с трудом проснулся. Наверное, со времен армейской службы Башмаков не вставал так рано. На улице было еще темно. Воздух пах снегом, а не бензином. Пробегая мимо храма, Башмаков на минуту задержался и, пользуясь отсутствием свидетелей, несколько раз по возможности величественно перекрестился. Получилось неплохо. По пути Олег Трудович встретил еще нескольких бегунов, они все друг друга, видимо, знали, поэтому взглядывали на новичка с одобрительным интересом. А один старичок даже бросил вдогонку:

– В первую неделю не перенапрягайтесь, молодой человек!

Башмаков бежал и удивлялся: когда собственная смерть представлялась ему гибелью Вселенной, он спокойненько травил и разрушал себя милыми земными излишествами, не помышляя даже об оздоровительном беге, а теперь, чтобы продлить в себе этот жалкий мышиный завод, готов бегать трусцой, сидеть на диете и беречься изо всех сил… Странно.

Вернувшись домой, пока все еще спали, Башмаков принял контрастный душ, почувствовал себя прекрасно и даже забрался в постель к теплой Кате.

– Тапочкин, тебе пока нельзя, – предупредила она, сонно отбиваясь.

– Льзя!

На следующее утро страшно болели мышцы и ломило все тело, но Башмаков, сам поражаясь своему силоволию, влез в спортивный костюм и, кряхтя, зашнуровал кеды. Это был, конечно, не бег, а некое оздоровительное ковыляние. Через два дня стало немного легче. Встречные бегуны, убедившись, что он не смалодушничал после первых трудностей, признали его за своего и приветливо кивали. Но именно эти пробежки стоили Башмакову работы. Может, сам Шедеман Хосруевич, возвращаясь поутру из ночного клуба, увидел своего больного сторожа бегущим по улице, а может, кто-то наябедничал, но Анатолич передал возмущенные слова хозяина в точности:

– Я думал, он умирает, а он бегает как ишак…

– Не расстраивайся, – приказала Катя. – И даже хорошо! Тоже мне работка – машины чучмекам сторожить! Я пока лучше еще одного ученика возьму…

Башмаков и без Катиных утешительств совершенно спокойно воспринял известие об увольнении. Ему было не до этого – Олег Трудович увлекся собой. Он купил в киоске брошюрку с поэтичным названием «Здоровье – это спорт и диета!», внимательно прочитал, даже законспектировал – и заголодал по всем правилам, с физическими нагрузками и очистительными клизмами. Потом сел на раздельное питание. Благодаря помещенной в конце книжки таблице он мог теперь на глазок определить калорийность любого блюда или продукта.

– Шестьсот килокалорий, – задумчиво говорил он Дашке, уплетавшей трехслойный гамбургер.

– Ужас! – соглашалась дочь.

– Тысяча! – сообщал он Кате, запивавшей пивом свиную отбивную с жареной картошечкой.

– Отстань, Тунеядыч! Дай спокойно поесть!

Башмаков каждое утро после пробежки и контрастного душа протирал запотевшее зеркало и смотрел на свое убывающее день ото дня, стройнеющее и молодеющее тело. Он втягивал живот, напрягал мышцы, радуясь тому, что их прежде невидимая, поджировая жизнь теперь выходит наружу. А когда забрезжили много лет назад утраченные квадратики брюшного пресса, он вызвал в ванную Катю и гордо спросил:

– Ты ничего не замечаешь?

– А что я должна заметить? – уточнила жена, на всякий случай проверив взглядом мужнину комплектность.

– Квадратики?

– Ax, квадратики! Замечательные квадратики… Какие квадратики?

Лицо у Башмакова тоже похудело, стало моложе, мужественнее и трепетнее, что в сочетании с благородной сединой производило известное впечатление. Но главное – изменились глаза. Может, от пережитого сердечного страха, а может, от постоянного самоотверженного недоедания в них засветилась некая мучительная глубина и забрезжила тревожная мудрость.

Даже дочь как-то сказала:

– А ты, папец, явно залучшал!

– Папа решил начать личную жизнь сначала, – ехидно добавила Катя.

Он и в самом деле залучшал – в теле теперь ощущалась давно забытая веселая избыточность, и даже иногда мелькала сумасшедшая мысль: а разве нельзя сделать так, чтобы год от года этот мышиный завод внутри тебя не иссякал, а, наоборот, мощнел, чтобы пружина не ослабевала, а, наоборот, тужала и тужала. И по утрам, пробегая мимо церкви, Олег Трудович уже не репетировал крестное знамение, не обещал сам себе в ближайшее время сходить в храм и, как говорится, воцерковиться, но со снисходительной иронией смотрел на спешащих к заутрене… Не-ет, Бог не в елейном чаду и не в золоченых подкупольных потемках. Бог – в знобком московском утре и в остром запахе свежего пота, смываемого звонкой, хлорчатой водой.

«Если свет, который внутри тебя, это – тьма, то на хрена тебе свет?!»

Но в храм он все-таки пошел… Позвонила рыдающая Людмила Константиновна и сказала, что Труда Валентиновича с тяжелым инсультом увезли прямо из «Стрелки»…