Треугольная жизнь

С утра Башмакова вызвали в Научно-исследовательский институт истории рыночных реформ в России (НИИ ИРРР), расположенный в красивом отреставрированном особняке XVIII века. Когда, разобравшись с неисправностью, он возвращал проглоченную карточку откормленному историку, тот возмущался, мол, никогда в этой стране не пойдут реформы, потому что даже импортную технику отладить не умеем. Да и вообще никаких реформ здесь нет и быть не может.

– Что же вы тогда изучаете?

– А-а… – махнул рукой историк, – знаете, как мы сами институт называем?

– Как?

– НИИ ИКРРР – Институт истории краха рыночных реформ в России…

Возле метро Башмаков купил рубиновую орхидею в прозрачной коробочке и спрятал в кейс.

– Осторожно – не помните! Это – серьезный цветок! – предупредила его цыганистая продавщица.

В банк он поспел к обеду.

– Нет, вы представляете, – возмущался, хлебая суп, Гена, – Малевича уже взяли в «Бета-банк»! Вице-президентом. Где справедливость?

– Боже мой, какая справедливость? – вздохнула Тамара Саидовна. – Ивана Павловича увольняют.

– За что?

– Юнаков сказал, что если Иван Павлович прослушивал вице-президента, то может и президента…

– Сволочь, – возмутился Игнашечкин. – Вета, твой отец в курсе?

– Понятия не имею.

Они сбежали сразу после обеда. В розовом джипе была автоматическая коробка передач, и правая рука Веты оказалась совершенно свободной. Совершенно! Они еле дотерпели до Плющихи. Потом Башмаков лежал, обессиленный, а Вета осторожно обследовала его тело, словно только что открытый ею остывающий вулканический остров.

– А здесь что ты чувствуешь?

– Щекотно.

– А здесь?

– А зачем тебе это?

– Я выучу тебя всего-всего. Научусь всему-всему. И ты не посмотришь больше ни на одну женщину. Хватит лежать! Я хочу учиться!

– Учиться, учиться и учиться! – согласился Башмаков.

Потом она благодарно изучала его лицо, волосы, губы…

– У тебя почти нет морщин, а волосы седые, как у папы… А знаешь, папа спросил, что со мной случилось. Он сказал, я очень изменилась…

– А мама?

– Мама… Ах, ну конечно, ты же про меня еще ничего не знаешь!

– Так уж и ничего?

– Почти ничего. Я пока для тебя только тело. Но это пока… Тебя когда-нибудь бросали?

– Да как тебе сказать…

– Значит, не бросали. А меня бросали. Когда отец бросил нас с мамой, мне было четырнадцать лет. Сначала я ничего не поняла, даже почувствовала в себе какую-то новую интересность. Вот, смотрите, идет девочка с горем! Ее отец ушел к другой женщине. Смотрите, как печальны ее красивые черные глаза! А потом начался кошмар. Ты представляешь себе, что такое остаться вдвоем с брошенной женщиной?

– Наверное, нет.

– Точно – нет! Мама ежеминутно сводила с ним счеты и обязательно в моем присутствии. Обязательно. Через меня она мстила ему насмерть. Она вспоминала, как на свадьбу его родственники подарили столовый набор, которым уже пользовались: на вилке был засохший томат. Она могла разбудить меня среди ночи и рассказать, как однажды, почувствовав от него запах чужой женщины, она решила проверить, изменял он или нет – растолкала его и заставила выполнять супружеские обязанности. И он – подлец, подлец, подлец! – выполнил-таки! И хорошо выполнил! Очень хорошо! Потому что не изменял. Он, пока был бедный, вообще ей не изменял. Потом она, спохватившись, плакала и просила у меня прощения. Но на следующий день за завтраком я ловила на себе ее ненавидящий взгляд, и она вдруг говорила: «У тебя его брови! Хищные и жестокие…»

Учиться я не могла. Вместо того чтобы идти в школу, слонялась по улицам. Однажды я поехала к отцу в офис, сказала, что я больше так не выдержу… Он повел меня в очень дорогой ресторан и за обедом долго убеждал, что я должна оставаться с мамой и поддерживать ее в это трудное время, а он будет со мной часто встречаться. И дал мне пятьсот долларов. К тому времени он был уже богат. А ведь даже я еще помнила, как он, чтобы сэкономить семейные деньги, рисовал цветными фломастерами на картонках единые проездные… Когда билеты потом вкладывались в пластмассовые футлярчики, а плексигласовые прозрачные корочки специально чуть-чуть затирались мелкой наждачкой, отличить их от настоящих проездных было невозможно. Но больше двух билетов он никогда не рисовал, хотя мама много раз просила, для родственников. Он говорил: «Строго карается!»