Треугольник

Третье возвращение. 1964 год

1

Лицо Ермон обвязано большим платком. Всю ночь не давал ей покоя больной зуб, но сейчас боль притупилась и только глухо ныла челюсть. Ермон шла, плотно сжав губы, — даже от малейшей струйки воздуха больной зуб давал о себе знать.

— Здравствуй, Ермон, — неожиданно перед ней вырос Индзак. Он, видимо, только что побрился, и пудра щедро лежала на его подбородке и на носу. Волосы были уложены парикмахером аккуратно, и Индзак осторожно нес свою голову рядом с Ермон.

Ермон кивнула ему в ответ. Ничего другого не могла она сделать. Тихо застонала, подняла руку к обвязанной щеке, как бы оправдывая этим движением свой нелепый вид.

В тот же день вечером они встретились на глухой городской окраине. Волосы Индзака были так же бережно уложены, и он боялся шевельнуть головой.

Ермон была уже без платка, однако все еще не решалась разжать губы, смеялась отрывисто, с закрытым ртом.

Индзак нес свою голову рядом с Ермон и нашептывал ей анекдоты, косил глазом на ее округлые плечи, на ее маленький рот.

Улица была темной, без фонарей. В темноте проглядывали очертания бараков, железнодорожные рельсы, поблескивали золотые зубы Индзака.

Задыхаясь, прижал он Ермон к какой-то белой стене, ладонями обхватил ее спину… Когда Индзак крепко прижался к ней губами, Ермон, как сквозь сон, чувствовала зубную боль. Но эта боль обволакивалась каким-то сладостным-сладостным чувством…

Мисака Ермон забыла. А когда вдруг возникали мысли о Мисаке, Ермон отгоняла их, не подпускала близко.

Мисак был какой-то иной стороной ее жизни — серьезной, земной. А это… Это была завораживающая сказка…

Ермон думала о Мисаке как о хозяине, который заботится о ней, который, вдруг увидев все это, улыбнулся бы прощающе, так, как это, наверное, сделал бы бог.

Вечером, когда Ермон вернулась домой, Мисак своей жесткой рукой стряхнул с ее спины известку:

— Как это ты шла, вымазалась вся!

И Ермон успокоилась.

Ребека восседала на тахте. Назик, жена Аво, прикорнула у ее ног. Ермон полулежала на кровати. Комната освещалась экраном телевизора.

В дверях показался Мисак.

— Ермон, — сказал он сдавленным голосом. Лицо его было бледно. — Ермон, — повторил Мисак. Он хотел вести себя сдержанно, с достоинством, но не смог.

— Разрушила ты мой дом, Ермон! — крикнул он и стал биться головой об стенку. На лбу появилась алая полоска крови.

— Что ты делаешь, Мисак джан! — жалобным голосом протянула Ермон, хотя поняла все.

2

Впервые за всю свою долгую жизнь убегал Мисак от семьи. Два дня он ехал в поезде. Но здесь ему было еще тяжелей. Мисак ходил из вагона в вагон, беспрерывно курил.

Попробовал было пить, но и это не помогло. Обычно Мисак пил лишь тогда, когда дела его шли хорошо и он был спокоен.

Мисак хорошо помнил адрес Венделина Гака, но то и дело доставал из кармана его письмо, написанное еще в тридцать восьмом году.

Он столько ходил по вагонам взад и вперед, что примелькался пассажирам всех купе. И все они казались Мисаку счастливыми, даже пожилой одноногий человек.

— Куда вы едете? — спросил он у Мисака.

— В Томск, — протягивая ему коробку папирос, сказал Мисак.

Закурили.

Долго молчали.

В манере курить, в молчании одноногого было что-то знакомое — присущее людям, прошедшим войну.

— В гости едете?

— Да, — кивнул Мисак.

— Я тоже в Томск еду.

— Там живете?

— После войны… Раньше в Минске жил. Немцы семью мою порешили…

— Большая была семья?

— Три сына…

Он вытащил из кармана фотокарточки сыновей и, показывая их Мисаку, стал рассказывать о каждом в отдельности.

Мисак не вникал в его слова, все думал о своей семье. И снова заспешили, спутались мысли, потом вдруг что-то сдавило ему горло…

Он схватился за сердце.

— Вам плохо? — спросил одноногий.

— Нет.

— Как дела… в вашей семье? — осторожно спросил одноногий.

— Ничего…

— Большая семья?

— Девять душ.

— Сыновья?

— Есть и сыновья.

— Женаты?

— Женаты. И внуки уже есть. Трое их.

— Счастливый ты человек, — сказал одноногий.

Мисаку захотелось рассказать одноногому свою историю, спросить его, что же это такое — семья? Может, сам он придумал это понятие, сам создал эту боль своего сердца, этот загадочный клубок, один конец которого где-то далеко-далеко, а другой — где-то еще дальше… Может, все это и есть жизнь? Может, прав Папик? Или он и Папик — оба одинокие?.. Одинокие люди среди одиноких…

И снова спутались мысли Мисака.

Что скажет обо всем этом Гак? Гак — единственный человек, который может понять его…

…Остаться в Томске. Жить рядом с Гаком, снова создать семью, снова работать, лезть из кожи… В шестьдесят лет создавать новую семью?.. Какую семью? Семья бывает только одна, она имеет свое начало, должна иметь и свое продолжение…

Мисак закурил. И вдруг подумал: убить Индзака… Вспомнился Петрос, его жалкое посиневшее лицо…

Не думать ни о чем, пока не встретит он Гака, не думать…

Может, удастся взять себя в руки, что-нибудь поправить… Господи, хоть бы ты был на этом свете, хоть бы ты был…

— Счастливый ты человек… — сказал одноногий.