Тревога

В трех шагах от него плюхнулся пожилой солдат, из его затылка за ворот гимнастерки тонким ручейком текла кровь. Распластавшись широкой спиной на траве, он пытался пилоткой прикрыть голову. Яров схватил его автомат и сделал резкое отвлекающее движение вправо, мигом оказался на прежнем, пристрелянном месте, дополз до густого кустарника, укрылся в нем. Молодой солдат залег рядом с ним, целый и невредимый.

— Жми, Петро, дальше от просеки, — приказал Яров. — Я прикрою.

Пуля обожгла бок Ивана. Он дал очередь по фашистам, когда их каски показались над травой.

Петр метнулся в заросли. Иван сдерживал натиск немцев. Уже последний диск он примкнул к автомату. Раны мешали Ярову часто менять позиции. Немцы догадались, что он остался в одиночестве, и, теряя своих пьяных головорезов, пытались во что бы то ни стало взять бойца живым. Скрывший его кустарник был «пострижен» густыми очередями пуль, поредел, срезанные ветки завалили смельчака, замаскировали, но долго оставаться на одном месте было рискованно. От немцев его отделяла небольшая поляна. Каждый раз, когда они пытались перебежать ее, он вел прицельный огонь и, оставляя убитых, враги пятились назад. Фашисты пошли на хитрость: в нескольких местах они подняли каски, однако никто не стрелял, будто не видя мишеней. Немцы плотным кольцом окружили кустарник, где подозрительно затих русский. Пригибаясь, подкрались ближе, потом метнулись со всех сторон к опасному месту. Он вскочил с автоматом в руках:

— Стреляйте же, гады, стреляйте!

Немцы в испуге отпрянули, а он, угрожающе взмахнув автоматом, бросился к вражеской цепи. Сильным ударом сбил одного, другого, но тут на него навалились, придавили к земле. Он захрипел, забился, вырываясь из злых рук. Но страшный удар по голове оглушил его.

…Яров очнулся, раскрыл глаза, осмотрелся. Хотел было подняться, но не смог и застонал от боли и бессилия. Левая нога и правая рука туго привязаны к краям железной койки. Он повел глазами по серому осклизлому потолку. Потолок в полутора метрах каменной глыбой висел над Яровым, какие-то волнистые, тяжелые тени пробегали по нему, они будто оживали, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз, к самой груди Ярова, готовые раздавить его. Яров хотел защититься от падающей глыбы свободной левой рукой, но рука выше локтя была ранена и туго забинтована. Бетонные стены, как грязные айсберги, наползали с боков па Ярова. Раздвинь руки в стороны и достанешь до их шершавой, испещренной надписями, холодной и сырой поверхности. По ней сверху, с потолка стекали мутные капли. Стены будто вспотели от зноя и покрылись потом, словно разгоряченное тело больного человека. Яров чувствовал, как от живота к груди, к горлу и голове подплывал горячий, пронизывающий кости жар. Глаза покрылись влажной пленкой, сквозь нее он тускло видел кровать, эти давящие каменные глыбы, а у потолка маленькое, выдолбленное в толстой стене отверстие, затянутое крест-накрест железными прутьями. В голове помутилось от боли, жара, нестерпимой жажды.

В еле тлеющем сознании тихо журчал по камешкам янтарный родничок, что бил из глубины земли недалеко от их хаты и в родной Марьевке. Мама, как всегда в платке и фартуке, подносит к его запекшимся губам ковш, и он пьет, ненасытно, большими глотками.

Спасибо, мама, напоила меня, в жаркой пустыне заблудился, кругом пески, ни деревца, ни кустарника, солнце печет, и горит все мое тело, оно покрылось ранами, синими пятнами и запекшейся кровью. Не пугайся, мама, лопаются вспухшие на теле от палящего зноя волдыри, это не страшно, я просто перекалился. Ты, мама, напоила меня живой водой, исцеляющей, теперь все пройдет. Ты же помнишь, в детстве мы, твои сыновья, мальчишки, загорали, перекаливались у речки, вся спина к вечеру покрывалась пупырышками, они лопались, кожа сползала. Ты оттирала нас сметаной и все боли как рукой снимало. Мама, дай же еще чуть-чуть водички, как я перекалился, и кожа, и внутри все горит огнем. Остуди жар, мама, холодной родниковой водой потуши, он жжет грудь, ноги, руки, голову. Мама, хоть одну еще капельку…

Мама появилась в черном, свободном на ней пальто. С широким крепдешиновым шарфом на седых волосах. Один конец его закинут назад, чтобы шарф не сползал с головы.

У нее мягкие дряблые щеки и подбородок, но морщин совсем нет. Я все знаю о ней. Чистые, синие-синие глаза. И как же она смотрит на меня, почему я все не могу поймать ее взгляд — так далеко-далеко теперь она. Сколько ни всматривайся.

Тихо шелестят воды речки Старицы. Густо поросли ее берега черемухой, ольхой и кустарником. Светлеют над водой белоснежные березы, зелеными колоннами стоят над речкой сосны и ели. Благодать с удочкой у тихой заводи, побродить бы по росной луговине среди полевых цветов, послушать птичье пение. Невелика речка, а большой красоты.

Сгущаются сумерки. Тихо потрескивают сучья в небольшом костерике, весело играют отблески огня на бронзовых стволах сосен, на черной речной воде.