Тревога

— Не получится с отдыхом, мне чуть свет на строительстве нужно быть. Часок побуду. А где тетя Авдотья?

— Прихворнула она после похорон Ванюшки нашего. — Алексеевна поднесла платок к губам, — совсем занедужила. А я еле выкарабкалась.

Он разделся, повесил полушубок на вешалку, долго мыл в сенях руки, пахнущие бензином, сел к столу, достал из сумки банки с сотовым медом, акмолинскую коврижку, целлофановый мешочек с ощипанной курицей.

Она накрыла на стол, принесла чайник, и вечер, а следом и ночь, остались снаружи, в пустынной дали, засыпанной колючим снегом. А здесь были теплые изразцы печи и знакомый белый эмалированный чайник с черной ручкой, и вазочка с его любимым вишневым вареньем, и слабые голубые глаза матери, похожие на глаза Клаши.

— Как же вы жили меж собой хорошо, так ладно жили, что радовали своим счастьем и близких, и родных, и всех, кто был подле вас, — вспоминает Елена Алексеевна.

Они пили чай, а снег за окном, видимо, еще припустил и бушевал в порывах ветра.

— Как хорошо, что ты есть на свете, Алексей Сергеевич, а без тебя и не знала бы, как жить. Но только думаю я все одну думку, все время думаю и не могу сказать.

— Это о чем же? — спросил Доронин.

Ему стало грустно, когда он заметил, как по ее щеке скатилась слезинка.

— Нашей с тобой Клаши уже много годов как нет в живых, — сказала Лексевна, — ну, я — ладно, я — мать, матери положено все на свете испытать, дорогой мой человек, ты давно мне как сыном стал, как же я могу не думать о тебе? Найти себе кого по сердцу. Алексей Сергеевич, я с радостью приму, если жизнь у вас сложится.

— Все уже сложилось, — сказал он тихо. — Мне лишь ваше одно окошко светится. Мне никто не нужен.

Доронин говорил с грустью, отстраняя все то, с чем не в первый раз приступала Елена Алексеевна с материнским пристрастием, с болью за него приступала, и он понимал эту боль, но в мыслях своих был тверд. «Как же отказаться от всего, чем живешь?»

* * *

На следующий день после отъезда Алексея Доронина Елена Алексеевна, взволнованная, ждала фронтового товарища сына Владимира — Тагира Шарденова. Он извлек из портфеля аккуратно исписанный листок бумаги, громко стал читать:

«Мы, жители польского села Житовиче, узнали имя Героя, который ринулся на пулемет врага, чтобы быстрее пришла свобода в наш дом…

Мы поднимаем имя русского солдата Сергея Ярова как знамя великого братства русского и польского народов. Мы собрались в селе, где еще дымятся развалины наших домов, где вместо жилищ — страшные пепелища. Это следы разбойничьих дел фашистов. Но сквозь дым пожарищ наши глаза видят завтрашний день, залитый ярким солнцем завоеванной в битвах свободы…

В знак благодарности русскому народу, брату-освободителю общее собрание жителей села Житовиче постановляет:

1. Занести имя русского солдата Сергея Ивановича Ярова навечно в список почетных граждан села Житовиче.

2. Высечь его имя на мраморной плите, которую установить в центре села.

3. Учителям каждый год начинать первый урок в первом классе с рассказа о воине-герое и его соратниках, чьей кровью для польских детей добыто право на счастье и свободу.

Пусть послушают дети этот рассказ стоя. Пусть их сердца наполняются гордостью за русского брата и воина. Пусть их понимание жизни начинается с мысли о братстве польского и советского народов».

Елена Алексеевна прошептала:

— Далеко от нас эта деревня, сынок?

— Далеко.

— Сынок, а нельзя ли мне в части побывать, где служил мой сынок-то? С командирами его поговорить…

— А что, Елена Алексеевна, если они к вам сами в гости придут?

— Рада буду, сынок, только ведь не найдут они меня, сколько годов прошло с тех пор, да мало ль таких матерей, как я, всех не сыщешь.

— Эти нашли вас, — он показал в окно.

В дом Елены Алексеевны неожиданно нагрянули гости во главе с Петром. Головы седые, грудь в орденах. Звон пошел, как поклонились. Военный даже вслух подивился: