Тревога

Он лежал не шевелясь — тишина угнетала непривычностью и настораживала. В полуприкрытых глазах вчерашний день повторялся кусками…

Двери на лестницу распахнуты. Гул и грязь.

Он видел себя с авоськами, с большими гремящими кастрюлями, начиненными кастрюльками поменьше. Видел отца, шатающегося под тяжелыми вещами. Оба они все это тащили и тащили вниз. По пути наверх Слава не старался нагонять его, потому что, как только батя переступал порог, мать набрасывалась на него, и тут начиналась жуткая перебранка. Весь день ругались они, хотя это было простым выездом на дачу, но на дачу никогда еще не ездили, — наверное, потому так нескладно получалось...

Слава жалел отца. Он давно понимал, что к чему, как всякий мальчишка, выросший в тесноте одной-единственной комнаты. И вообще знал о жизни раз в пять больше, чем предполагали его родители.

В таких семьях, как Славкина, взрослые начинают понимать, что сын уже вырос, только тогда, когда тот начнет возвращать бате оплеухи.

Вчера весь день Слава бегал по ее поручениям, и все ЗА ТАК. Она ничего не замечала, даже ни разу не сказала: «Сыночка, отдыхни — ты устал!»

Другая она теперь. Слава даже знал точно, с какого дня сделалась другой. С того самого, когда не выскочила во двор на его крик, а зло наорала, высунув голову в форточку. Ушам своим не поверил Славка. Хуже всяких ругательств были слова «и без тебя делов хватает...».

Он плелся со двора домой с таким чувством, как будто его из дому выгнали. Пришел, встал на пороге и... И — ничего! Не спросила даже: «Кто обидел?» Головы не подняла. Гладила себе у окна крохотные рубашонки. В коротких, толстых пальцах, помогавших утюгу, Слава увидел ему одному до этих пор принадлежавшее умиление. Тогда он выскочил, громко хлопнув дверью, но дверь открылась тут же, и сердитый голос матери послал вдогонку слова, которые он не простит ей никогда! Она сказала: «Ты эту моду брось — чуть чего, «мама» орать! Уже большой! Сам кому надо в морду въедешь!»

Даже не верилось, что это действительно он еще недавно блаженно царствовал в доме своем родном и в родном дворе; что это он испытал столько злорадного счастья, глядя, как его мамка расправляется с мамашами дворовых пацанов!

Все в доме боялись Славкину мать. Однажды он слыхал, как дворничиха шепотом кому-то говорила: «Вы лучше не связывайтесь с ней — эта баба вечно навздрыге!»

Слава тогда от гордости аж покраснел, хотя и не знал, что это значит. Должно быть, на страже. Вот и хорошо!

А вчера Слава уже не удивлялся ничему — просто было очень горько. Хорошо, что мать не видела, с какой яростью он вбивал подошвы в каждую ступень, поднимаясь вверх налегке, какое наслаждение получал от слов, которые сами укладывались в лад его шагов, — от слова «да-ча» и слова «до-ча». Под эту «дачадочу» он перетаскал все мелочи к машине и ничего хорошего от будущего не ждал. Оставалось одно: терпеть.

Когда батя снес к машине последний тюк, мать приказала всем сесть. Слава нарочно сел напротив нее и ждал: теперь-то уж непременно улыбнется и скажет: «Ну, сыночка, сегодня ты молодец!» Он и сам знал, что молодец, — сколько чего попеределал без всяких КИH и МОРОЖЕНЫХ.

Ничего похожего не произошло. Мать с отцом сидели, сжав рты. Спины — торчком. Глаза — никуда не глядящие, совсем как дедушка с бабушкой на фотографии.

Потом мать жестом велела Славе первому встать, потом сама поднялась, а за нею уже отец. Слава ждал, задерживая дыхание, что же дальше будет? А дальше— она поверх его головы обвела комнату жалостливым взглядом, вздохнула, сказала: «Господи, какой хавос!» — подхватила дите и первая пошла из комнаты.

Еще немного — и он бы заревел, но в последнее время обида как-то сама мгновенно переходила в злость. Слава втолкнул кулаки в карманы и рванулся вперед, нарочно близко прошмыгнув, обогнал родительницу свою и дальше тоже старался быть у нее на глазах, но так, чтобы самому в лицо ей не смотреть, потому что пока за себя не ручался — а вдруг не выдержит.

От этих воспоминаний совсем нехорошо сделалось на душе. Ему бы встать, выскочить во двор, посмотреть — какой такой на вид Сосновый Бор? Но он не встал. Он вдруг подумал: если уж так обязательно должна была родиться у него сестра, то какого черта не родилась пораньше, тогда хоть в лагерь ездили бы вместе, как брат и сестра Булавкины!

Он снова взглянул в глубину комнаты. На глаза опять попались расплывчатые контуры пустой «маленькой». Как только была куплена эта бутылочка перед дорогой, родители сразу перестали ругаться, потому что отец перестал отвечать, а ведь сколько потом было еще суеты и неудобств. Отец молчал, хотя мать говорила ему всякое. Она говорит, а он как глухой: подремывает, временами странно улыбается. Слава не раз уже замечал: батя веселеет задолго до того, как выпьет. Достаточно купить или увидеть бутылочку на столе. Это задевало очень, хотя по-настоящему пьяным отца он никогда не видел.

Все, что было дальше, — дорога в темноте, опять таскание и перетаскивание, — все перемешалось.