Тревога

Пулеметная пальба и собачий лай разбудили Павлика.

Он уже сидел, и глаза его были распахнуты, но понять, что секунду назад спал, а сейчас не спит и два мотоциклиста на самом деле огибают озеро и на самом деле лает пес, он не мог, потому что такие штуки слишком часто видел по телевизору.

Двое больших мужчин в брезентовых костюмах уже обогнули озеро и въезжали в лес. Неровная тропа подбрасывала мотоциклы, казалось, люди мчатся на чем-то таком, что ежесекундно может взорваться.

Шагах в десяти от сосны, под которой сидел ошеломленный Павлик, рвался с поводка пес. Морда его, как пистолет, была нацелена вслед исчезающим мотоциклистам. Залпы нестерпимого лая грохотали в небе.

— Рабочие промышленного комбината, — фасоня, сказал Гришка и ногой указал куда-то вдаль. — Они работают там, за вторым озером.

Пес лаял еще, но нехотя, как бы с досадой. Он даже бросил на Гришу брюзгливый взгляд, когда опускался в траву на крепких, как рессоры, лапах.

Досада, непонятная человеку, так распирала Марса, что он долго еще сквозь зубы урчал: не дали понестись, догнать, выплеснуть все, что скопилось в его громадной собачьей душе.

И снова было тихо на этом мнившемся краю земли— среди отрешенных сосен, жаркого сна травы, умиротворения в плоских берегах… И все равно что-то безвозвратно кончилось… Укатило тайное родство с землей, укатили его два великолепных мотоцикла. И это озеро теперь — как скучный пруд в городском саду. Мальчики задвигались и нехотя и отрезвленно… Одним почудилось, что озеро придвинулось к жилью; другим, что сам Сосновый Бор пришел и встал за спинами у приозерных сосен…

— Э! Павел, что ты там делаешь один?

— Я ничего не делаю, я лежу.

— Тогда иди лежать сюда.

— А мне тут хорошо — я все вижу.

Гришке хотелось Павлика поддеть — этот хоть что-нибудь необычное скажет.

— А ты неплохо храпанул…

Павлик ничего не ответил. Он водил по лицам чистыми, блестевшими после хорошего сна глазами. То ли зеленоватый цвет этих глаз, то ли способность глядеть на живого человека, как на половицу, делали их похожими на кошачьи.

— Почему они так долго не идут? — спросил Володя.

— Э! А где Вишневая Кофточка?

Ленька был недалеко. Он спал в очень неудобной позе.

— Ужасно хочется жрать, — сказал Гришка, который гораздо больше страдал от уныния, чем от голода. Он стрельнул глазами в Павлика раз, другой, потом спросил:

— Слушай, а может быть, ты хочешь стать попом?

Костя толкнул Гришку в бок и обратился к Павлику?

— Скажи, что ты делаешь целый день?

Это Павлика озадачило.

— Живу, — ответил он и надолго остановил на Костиной лице спокойные, красиво удлиненные к вискам глаза.

— Есть у тебя друзья? Ну, пацаны во дворе? Не здесь — я тебя про Ленинград спрашиваю: есть тебе с кем играть?

Наконец Павлик улыбнулся:

— Конечно! Нас очень много. Мы такую атаку устроили во втором подъезде… и взяли его, хотя он считался неприступная крепость. Вообще мы этот бой должны были выиграть, но во всем виноват Миша Буравлев.

Павлик опустил глаза. Он что-то вспоминал и все больше расстраивался. Костя сказал:

— Подумаешь, проиграли один бой…

— Не в этом дело, — очень взволнованно проговорил Павлик, — я не мог поступить иначе, и я его прррогнал, хотя он считается мой друг!

— Наябедничал кому-нибудь на тебя?

— Что ты!.. В тысячу раз хуже… — Павлик поднял над головой кулаки и сильно стукнул себя по коленям. — Через полчаса после измены он посмел прийти ко мне!

Володя с Гришей переглянулись. Потом Гриша сплюнул в очередной раз и, обращаясь к Косте, сказал:

— Нормальный псих, я давно это понял.

— Сам ты псих ненормальный, а Миша изменник! Я его ненавижу теперь, и…

Павлик вскочил, точно под ним была не трава, а пружинный матрас… Он твердо стоял на ногах в позе Суворова, саблей указывающего путь своим войскам. Рука Павлика была устремлена куда-то вдаль и ввысь, под верхушки сосен. Взгляд тоже улетал туда.

— Он трус! — заявил Павлик белым облакам.

— А что такого сделал Мишка Буравлев? — очень будничным тоном спросил Володя.

— Пожалста, я скажу! — все еще вдохновенно выкрикнул Павлик и вдруг улыбнулся.

Пружины в его теле ослабли, он сел. Ноги сложил по-турецки. Локти поставил на колени и, обдавая всех по очереди светом подожженных тайной глаз, четким шепотом заговорил:

— Его прижали спиной к радиатору… даже никуда не стукнули, ну, может быть, совсем чуть-чуть… я даже думаю, что он не трус, а, наверно, дурак! Весь кошмар заключается в том, что я его больше не видел...

Всем стало интересно.

— А что случилось с ним потом?

— Вы очень странные люди, — начал злиться Павлик, — я ведь сказал, что прррогнал его навсегда, а в это время пришло такси и мы с бабушкой уехали сюда, — теперь ты понял?.

— Понял, — отозвался Костя, — но ты ведь не сказал, что плохого сделал Миша Буравлев?

— Как — что?! Он выдал наш пароль.

— А какой был пароль, — потирая руки, спросил Гриша, — жаба или Чапай?

— Уксус, — очень серьезно ответил Павлик, а потом долго смотрел на своих новых приятелей как на сумасшедших, потому что все они заваливались на спины, дрыгали ногами и вопили: «Зачем — уксус?», «Почему — уксус?!»