Тревога

Слава слушал Костю рассеянно. В его мыслях все время торчал тревожный вопрос: «На самом деле эти двое будут жить одни или все-таки не одни?»

Вика очень долго ходила за молоком, и все это время Слава надеялся, что из окна соседей вот-вот высунется толстая тетечка и заорет: «А ну, марш домой!»

Дождался он совершенно другого. Его мать выглянула из своего окна и крикнула:

— Слава, куда ты мыло личное девал?

На этот раз удивился Костя: «Зачем каждому свое мыло?» В голову ему, конечно, не пришло, что речь идет о мыле для лица и что Славина мать пользуется родным языком, как домашней утварью, выбирая слова, КОТОРЫЕ КОГДА СПОДРУЧНЕЕ.

— Там лежит! — завопил через весь двор Слава.

— Чего глотку дерешь, иди и сам найди! — был ему ответ.

Слава сбегал домой и вернулся. Лицо его выражало брезгливость и гнев. Для того чтобы выглядеть перед Костей мужчиной, он оглянулся на дом и бросил через плечо:

— Тоска собачья с ими... будут теперь все лето мозги вынимать!

— А я нашла! — послышалось от калитки. Вика несла на вытянутой руке бидончик. Подойдя к ним, она весело спросила — Молока хотите, мальчики? Оно висело в колодце. Оно холодное.

— Хотим, — ответил за обоих Костя.

Вика поставила бидончик и побежала за стаканами.

Славе очень приятно было, что она так сказала: «мальчики». Он уже забыл про свою мать. Глянул на Костино окно и с надеждой в голосе спросил:

— Сколько вас тут будет жить?

— Вдвоем мы будем жить, — ответил. Костя и от полноты чувств шлепнул себя по голым коленкам.— Мы, как жители Танганьики, наконец-то получили независимость...

Слава аж покраснел. Ему показалось, что ЭТОТ издевается. «При чем тут какие-то жители?» Вслух он сказал угрюмо:

— Я тебя по-человечески спрашиваю.

— Честное слово — правда! По субботам будет приезжать мама. Папа не всегда...

— А что вы целую неделю будете кусать?

— О, летом это не проблема, — с удовольствием повторил Костя слова отца. — Мы будем вести растительный образ жизни.

— Траву, значит, будете есть?

— Вот именно! — Костя с восхищением посмотрел на нового товарища, который все больше радовал его грубоватым своим остроумием.

Слава тоже был доволен, ухмылялся про себя, думая, что не дает слишком ВЫПЕНДРИВАТЬСЯ этому, хотя там, где у него находилась зависть, все время покалывало: его самого бы ни в жисть не оставили одного, даже на неделю.

— И сколько? — спросил он как можно небрежнее.

Костя не понял.

— Сколько вы будете тут жить?

— А!.. До двадцать седьмого августа... А у тебя бабушка есть?

— Ну, предположим, есть…

— Ты ее любишь?

— Шут ее знает, она в Лядах живет. Маткина мать. Батина в Ленинграде в блокаду померла.

Подошла Вика и опять опустилась между ними на песок. Делала она это легко и странно. Как бы дважды складывалась: раз — в коленках, второй раз — откинувшись назад, заваливалась на пятки. В таком положении ей очень удобно было орудовать бидончиком. Слава смотрел, как она разливает молоко по стаканам, устойчиво поставленным в песок. И опять вид у нее был особенный, будто разливать молоко — большое удовольствие! Посмотреть бы, как она уроки готовит!..

Славу так занимали эти мысли, что он даже отшатнулся от неожиданности, когда Вика ему первому протянула полный стакан.

— Зачем мне ваше молоко, у нас свое есть.

Костя с тревожным подозрением взглянул на Славу. А Вика, пожав плечами, сказала простодушно:

— Пей, пожалуйста, хватит нам всем, я много принесла.

Неохотно беря из ее рук стакан, Слава ощутил упоительный холод и невольно улыбнулся, ну, а когда улыбался Слава, у всех без исключения растягивались рты.

Тут-то он и разглядел толком Костину сестру. Сам не понимая зачем, чокнулся с нею, потом бережно описал полным стаканом круг, по пути чокнулся с Костей, сказал: «Общего здоровья желаю» — и принялся наконец глотать, по-пьянцовски запрокинув голову.

Брат и сестра хохотали так, что это скорее напоминало рыдание. А когда вошедший в роль Слава сказал: «А ну, наливай по второй!» — Костя окончательно убедился, что новый их приятель — отличный парень.

Долго еще сидели они втроем.

Болтали. Сыпали стаканами себе на ноги горячий песок... Великолепными были эти тяжелые струи сыпучего зноя, минуты молчания и тишина, которая падала медными ломкими иглами с неподвижных сосен.

И треснула вдруг тишина... Они вскочили. От леса к ним катился, разбухая, вой, и звон, и лязг.

Это выло железо. Кто-то дразнил его и подгонял. Все ближе... ближе.

Вот оно! Вот они — босоногие, голопузые сосновоборские мальчишки с гонялками в руках, — перед каждым по колесу, поющему каждое на свой лад.

Побросав стаканы, трое под сосной стоя слушали адскую эту музыку, в невероятном темпе проигранную по клавишам штакетника.

Когда последний мальчишка исчез, приятелей утянуло вдогонку…

Поздним вечером, от полноты счастья, пережитого за день, Слава и дома не мог стянуть рта, до онемения растянутого в улыбке. Сегодня он снова неистово любил жизнь, свою мамку и все остальное подряд и без разбора.

Стол под локтями был — молодец! И табуретка под Славой — тоже, не говоря уже о докторской колбасе, которая всегда молодчина!