Тревожная служба. Сборник рассказов

Он прошел вперед по длинному коридору и ввел меня в большую светлую комнату. На полу лежал толстый красный ковер, в центре стоял большой круглый стол, а вокруг него тяжелые кожаные кресла. Одна из стен снизу до потолка была уставлена полками с книгами, кругом висели многочисленные картины. У окна я сразу заметил мольберт с натянутым полотном, уже загрунтованным, с нанесенными на нем красками. Рядом был маленький столик с палитрой и тюбиками красок. В керамической вазе торчали кисточки.

— Вы немец? — спросил он.

Пришла пора представиться. Я старался прикрыть рукою масляные пятна на галстуке. Но старик не обращал на мою внешность никакого внимания. Зато я успел как следует рассмотреть его. У него были длинные узловатые пальцы, кисти рук покрыты веснушками. Держался он прямо. Мне особенно запомнились его седые коротко остриженные волосы, густые и тоже седые брови. Светлые глаза его казались усталыми. Я подумал, что Хеленка, вероятно, его дочь и живет здесь, в этом чудесном старом доме.

— Последний раз немцы были в этом доме двадцать девять лет назад, — сказал старик.

Я не понял его слов.

— Мне хотелось бы видеть вашу дочь, — промолвил я и назвал себя.

— Она мне ничего не говорила. — Но он тут же сделал успокаивающий жест. — Она придет позже. — Я зайду еще раз, — сказал я и, извинившись, пошел к дверям. За это время я как раз успел бы закончить дела с ремонтом автомобиля. — Вы можете подождать и здесь, — сказал старик. Ему, очевидно, не хотелось отпускать меня. Я присел, не заставляя себя упрашивать, тем более что мне хотелось получше рассмотреть висевшие на стенах картины. Это были портреты, причем очень сходные друг с другом. Но казалось, что все они не закончены.

— Откуда вы?

— Из Берлина.

Мне не нравилось, как он спрашивает. Я насторожился.

— Из какой части Берлина?! Не из западной?

— Нет, не из западной.

Старик протянул мне сигарету, и мы молча закурили.

— Вы давно знаете мою дочь?

Я почувствовал, что старик незаметно наблюдает за мной.

— Да... Впрочем, не совсем так...

Опасаясь дальнейших расспросов, я подошел к мольберту. Там был начат портрет молодой девушки. Местами было заметно, что краска накладывалась повторно на уже высохшие слои. Создавалось впечатление, что художник внезапно изменил первоначальный замысел и пытался новыми мазками придать портрету какой-то иной смысл. Черты лица незнакомой девушки казались мне излишне резкими и растянутыми. Однако, когда я несколько отступил назад, лицо ожило. Глаза девушки словно заворожили меня. Внезапно я ощутил какой-то смутный страх перед картиной. Я видел перед собой Хеленку, но она уходила от меня все дальше и дальше, в недосягаемую даль.

Старик все это время наблюдал за мной. Его руки, покрытые коричневыми пятнышками, дрожали. Он стоял у окна, и его остриженные ежиком волосы казались при солнечном свете почти русыми. Не знаю почему, но в этот момент он напомнил мне моего школьного товарища Кристиана. Этот Кристиан подвел меня однажды к замочной скважине и заставил посмотреть в нее. Взглянув, я впервые в жизни увидел обнаженную женщину. Аналогия странная, но старик в его выжидательной позе чем-то напомнил мне Кристиана.

Он налил в крохотные рюмки коньяку. Мы выпили.

— Она еще не готова, — заметил он, как бы извиняясь.

— Мне кажется, вам очень дорога эта картина, — сказал я.

Старик кивнул, и его голова стала как-то странно подергиваться. Мы выпили еще. Я не отваживался еще раз обернуться к картине.

Старик закашлялся, губы его задрожали.

— Я никогда раньше не заканчивал своих портретов, — сказал он. — Я жил в обществе, где люди не должны были доверять друг другу. Замкнувшись в себе, довольствовался своей маленькой обособленной жизнью, вместо того чтобы в полной мере пользоваться ее благами. Я не понимал, что кому-то может понадобиться моя помощь и вместе мы сможем быть гораздо сильнее. Имея глаза, я ничего не видел вокруг, потому что не верил в людей. Незадолго до войны мы поселились в маленьком домике в Мазурских лесах. Я начал рисовать портрет своей жены.

В соседнем доме жили немцы. Они говорили тогда, что немецкий рабочий класс не допустит развязывания Гитлером войны, говорили о всеобщей забастовке против фашизма. Я сторонился этих людей, не понимал их. Рабочим я никогда не был, и мы жили с Софией очень тихо и замкнуто и были счастливы в этой лесной глуши. София была нежной, возвышенной натурой. Она всегда оставалась для меня ребенком, способным радоваться и удивляться самым простым вещам, и, как ребенок, казалась мне беззащитной. Такой я и начал ее рисовать, и тот портрет вызывал только чувство жалости к ней.

Когда на нашу страну напали, мы возвратились в город. Всеобщая забастовка не состоялась. София попала в лагерь. При аресте и позже, в Треблинке, до самой своей смерти, она держалась мужественно и стойко, чего раньше я даже не мог себе представить. Портрет Софии, начатый до войны, уже не был бы ее портретом, и я не закончил его.