Тревожное лето

— Будет тебе, мать. Ничего с нами не случится.

 

Кешке Шершавов сказал:

— Ты вот что, Кешка. Возьми-ка под свое шефство Фильку соломахинского. Мальчонка еще несмышленый, попадет куда, потом беды не оберешься.

Кешка хмыкнул, перестал строгать.

— В няньки, что ли?

— А може, и в няньки, так что тут худого? Вон как вырезаешь. Вот и его учи.

— А Матрена, а дядька Захар чего будут делать?

Шершавов вздохнул.

— Эх, Кешка, Кешка, тебя самого учить надо. Большой уже, а простой истины понять не можешь. Когда ж Матрене и Захару заниматься с ним, если они с утра до позднего вечера в поле?

— Ладно, чего уж там... — недовольно произнес Кешка. Он был очень обижен на Егора Ивановича. Ленька вон исполняет какие-то секретные задания...

Когда Шершавов объявил о своем решении Захару, тот даже обиделся:

— Эка ты... Он что же, не сын мне? Как-нибудь управлюсь и без твоей помощи. Вас с Матреной не пойми-разберешь. Та тоже все боится.

— А все ж будь осторожен, Захар.

— Да уж постараемся, — самолюбиво ответил Соломаха, поглаживая по льняной головке Фильку. — Он теперя от меня никуда.

 

Как-то уж очень сразу оборвалось затянувшееся лето, и наступала осень. Уже куда-то реденькими клинышками неслись журавли, и их грустное курлыканье, похожее на отдаленный и обессиленный детский плач, щипало душу. Мост черемшанцы выстроили. Не мост, а загляденье, да и только. Хотелось сделать все как следует, соблюсти народный обряд, да кругом распить чарочку, чтоб стоять этому мосту, сто лет, но отметили окончание строительства каждый в своей семье стаканом-другим самогонки под квашеную с брусникой да со смородиновым листом капусту.

Уже провезли по мосту новый урожай ржи, пшеницы, гречихи. Коммунары ликовали. Красный обоз с хлебом и флагом на передней подводе встречало все село. Тарас Телегин произнес речь, говорил немного, но от души, и все ему искренне хлопали в ладоши.

А под самое утро, когда продирали глотки первые петухи, в стороне Черемшанки, там, где перекинул свой костлявый позвоночник новенький, еще не утративший первозданной желтизны мост, бухнули выстрелы. Село переполошилось. Чоновцы доложили, что стрелял кто-то из лесу и вреда не причинил.

Матрена металась по Черемшанам и всех спрашивала, не видали ли Захара с Филькой? Захара с Филькой видали и утром на конюшне, и потом на ржаном поле, где подбирали осыпавшиеся колоски, а где они теперь, никто не знал.

Матрена бегала из двора во двор и расспрашивала всех. Ее утешали кто как мог: да куда ж твой Захар денется, где-нибудь загулял небось у однополчан-партизан или в сельсовете. Но ни в сельсовете, ни у Шершавова Захара и Фильки не было.

Шершавов обеспокоился не на шутку. Подняли несколько мужиков и парней из ЧОНа, и, вооружившись, выехали верхами в поля.

До полночи мотались в темени, кричали, звали, но никто не откликнулся.

А утром деревню всполошил нечеловеческий крик. У ворот Матрениной избы стояла бричка, в которой лежали мертвые Захар и Филька, а рядом оземь билась Матрена.

Захара Матрена признала только по косоворотке, первый раз надеванной, вышитой по воротнику зеленым крестом.

Филька, как будто спал, прижавшись к Соломахе бочком, и рот у него был открыт. Синие, еще подернутые влагой глаза его были широко распахнуты, в них застыли боль и удивление.

Люди стояли обнажив головы, потрясенные случившимся. Негромко скулила Колобиха.

Тарас шагнул к Матрене. Она обвела собравшихся безумным взглядом, запрокинула голову, смежила распухшие веки. Так стояла она долго, и все подумали, глядя на нее, что Матрена не жилец теперь на белом свете. Но она вдруг затрясла головой так, словно хотела отогнать дурное и страшное виденье, и поползла к бричке на коленях. Цепляясь за покрытые засохшей грязью спицы, с трудом поднялась.

Бережно, как, может, никогда в жизни, словно боясь разбудить, взяла Фильку на руки. Голова его свесилась, и отросшие, не знавшие ножниц светлые и мягкие волосенки обвисли. Матрена поправила голову, села на крыльцо и, едва касаясь жесткой ладонью, принялась нежно гладить и целовать уже опавшее личико. И казалось, что Филька, набегавшись, прикорнул в мамкином подоле. А Матрена баюкала его и что-то напевала ласковое и теплое.

Кешка дергал Шершавова за рукав и все повторял, всхлипывая:

— За что они его... дядь Егор, за что они его...

Шершавов не слышал.

Заимка Хамчука. Август 1927 г.

Лялину доложили, что у Медвежьего перевала блуждающий секрет напоролся на разъезд красноармейцев в количестве четырех человек.

— Вот вам подтверждение, — махнул рукой в сторону предполагаемого перевала Губанов. — Они нащупывают нас. Сужают кольцо.

Лялин распорядился в бой не вступать. А Губанов задумался: откуда на перевале красноармейцы, они никак не должны быть там.

К вечеру получено сообщение, что другой пост чуть ли не нос к носу столкнулся еще с одним разъездом, вооруженным карабинами и ручным пулеметом.

Лялин был напуган, а Губанов терялся в догадках, что бы это значило?