Тревожное лето

— А, вон что! — Серегин устроился в кресле, вытянул ноги в потерявших лоск сапогах.

— Что, ни сном, ни духом?

— Ты говорил: факты...

— Сначала несколько вопросов. Вы весь вечер были вместе?

— Вот и спроси у Холла. Кстати, ты тоже мог быть с нами.

— Но не был. Был ты.

— Не я один.

— Остальные сказали все, что знали.

— Кто? Халахарин?

— И Халахарин.

— И Кавкайкин?

— И Кавкайкин.

— Думаю, мне добавлять нечего.

Дзасохов засмеялся закрытым ртом:

— Холл показал обратное.

— Бедный Холл. Наверное, его здорово били.

— Не паясничай, — Дзасохов ногой приоткрыл печь, присел.

— И все-таки, где факты?

— А факты таковы: как показал Холл, некая секретная информация получена им от тебя. Вот фотография. — Дзасохов бросил на стол снимок, который показывал американскому корреспонденту вежливый китаец.

Снято словно бы из-за угла, при плохом освещении. «Ну, мой портрет. Ну и что?»

Серегин повертел фото:

— И где тут обозначено, что это момент выдачи тайн? Просто твой приятель Олег Серегин, пьяный до положения риз.

Дзасохов скривился, пытаясь улыбнуться:

— Странно... Никогда не видел тебя пьяным.

— Ну и что дальше?

— А вот что. Ни у кого из бывших в «Берлоге» нет ни гроша. Кроме одного... У тебя с недавних пор в Харбинском банке появился капитал. Откуда это?

— Ну что, ты и вправду все знаешь!

Дзасохов самодовольно хмыкнул.

— В чем сознался наш юный друг? — настаивал Серегин.

— Во всем. Тайну продавали трое, а деньги одному. Так?

— Деньги правят миром, дорогой!

Дзасохов поморщился, погремел коробком, чиркнул спичкой. Она нехотя, бледно загорелась.

— Вот тут вы у меня, — он стиснул кулак и подержал его перед собой, — ваши шашни с американцами. Все хватают, гады, пока ты тут в крови пачкаешься. Все продали... Россию с молотка пустили, царя, мундир, лишь бы себе в карман. Свои так не делают.

— Подожди, ну в чем ты меня обвиняешь? Что не поделился с тобой, да? — морщась, спросил Серегин.

Дзасохов, не слушая его, продолжал:

— Кто помог тебе, когда ты появился здесь без штанов? Дядя? Я! — ткнул себя в грудь. — Устроил, пригрел. А теперь морду воротишь? А не задумался ни разу, почему тебе никто еще даже в морду не дал, не то чтобы допросить по всем правилам?

Этот поворот Серегина устраивал. Деньги и только они интересуют Дзасохова. Сейчас все, кроме денег, для него прах, тлен. И Россия, и царь, и мундир. Деньги — это жизнь, благополучие там, за морями-океанами. На остальное наплевать.

— ...не считай меня за дурака...

— Ты умный, — сказал Серегин, — это я дурак. Ладно, — согласился он. — Ловко ты меня... Государственная тайна, дорогой Игорь Николаевич, стоит многих денег. Если я тебя правильно понял, нас было трое. Сейчас будет четверо. Не многовато ли?

— Двое, — категорически поправил Дзасохов. — Двое, — повторил он. — С Халахариным мы, кажется, перестарались. Кавкайкин не в счет. Я ведь знаю, американцы неплохо платят, — заулыбался он.

— Значит, двое. Ну что ж... Пусть так.

— Вернешься в камеру, приведешь себя в порядок. Я буду ждать. Амуницию тебе туда принесут.

В камере уже сидел Кавкайкин. Он бросился к Серегину. Разбитые губы его кровоточили, и весь он походил на дворняжку, которую только что палкой учили быть злой.

— Он меня бил... За что?

Серегин торопливо надевал принесенную конвойным портупею, потом поискал фуражку, стряхнул с нее пыль.

— За что? — переспросил. — За то, что болтал лишнее.

Кавкайкин заплакал. Серегину нисколько не было жаль его.

 

Небо висело низкое и сырое, начинал моросить мелкий дождь. Во Владивосток со стороны Первой Речки колоннами входили войска Народно-революционной армии и партизаны. Красными флагами, ликованием и песнями встречал их город. Бойцов в буденовках и партизан с красными лентами на шапках забрасывали цветами, обнимала, расстраивая ряды. Многих из бойцов покидала выдержка: выбегали из колонн, к ним кидались родные и друзья.

Парнишка лет десяти, в большой, не по голове, кепке, босой, бежал рядом с конниками и кричал:

— Тятька!.. Тятька!.. Ты меня не узнаешь, тятька?! Это ж я, сынка твой! — Плакал, размазывая слезы, спотыкался и снова бежал: — Тятька-а-а...

Следом семенила худая женщина в вязаном сером платке, вглядывалась в лица бойцов и все заправляла под платок седую падающую прядь.

— Хлопчики, не видали моего Гришку? Хлопчики...

— Тятька-а!..

Бойцы переглядывались: где ж тот тятька, которого так кличет мальчишка? Может, и жив он, а может, сложил голову где-то под Волочаевкой или Спасском? И не выдержал один, подхватил мальца, усадил с собой. А тот, прижавшись к нему, все всхлипывал и повторял:

— Ты не узнаешь меня, тятька? Это я, сынка твой...

Боец трудно сглотнул, притиснул его к себе:

— Узнаю, сынка... Узнаю...

На железнодорожной станции отдувался паровоз: только что прибыло командование. Собирался митинг. Главкома Уборевича качали. Он высоко взлетал, придерживая одной рукой фуражку. Раздавалось громкоголосое «ура».

Таня Снежко и Карпухин поднялись на балкон, откуда весь Золотой Рог был как на ладони.

— Вот они, — запыхавшись, воскликнул Карпухин, указывая на выходящий из бухты последний пароход с белыми.