Тревожное лето

Ленька с радостным волнением крутил головой на истончавшей шее, узнавал и не узнавал главную улицу села. Вот и сельсовет. Бумагинский дом, зияющий пустыми глазницами окон. Ленька посмотрел на Шершавова, мол, что это значит. Егор Иванович крякнул в кулак, отвернулся. Ему неловко было признаваться, что поколотил цейсовские стекла, когда узнал, каким мукам белобандиты подвергли Леньку.

Бил он их тогда от души подвернувшимся под руку коромыслом.

— Больно уж глаза мне застило это кулацкое стекло, — сказал Шершавов.

Телегин натянул вожжи:

— Приехали.

Шершавов направился в сторону села. Все трое подошли к могиле с остроконечным памятником и жестяной красной звездой на верхушке. Сняли кепки... Прибитая дождем и подсохшая земля на холмике была усыпана поздними цветами.

— А энти, — указал Телегин на крупные желтые, — Матренины. Золотой шар называется. Скоро поставим тут большой памятник, чтоб виден был с любого конца Черемшан. — Он вздохнул тяжко и со всхлипом, придержал от порыва ветра волосы, провел пальцем по глазам. — Чтоб люди помнили Захара Соломаху, первого председателя коммуны, и сынка его Фильку.

Поднимался сильный ветер, рвал с деревьев желтую листву, кружил ее и свистел в голых рамах бумагинского дома торжествующе и весело.

Наступала осень.