Тревожное небо

— Не беда, если и припоздаем, дорога знакомая, — ответил я.

… Отдохнувший конь ленивой рысцой трусил по проселку. Опять Листвяжное, потом Шало. Свесив ноги, сидел я на тряской телеге и всю дорогу только и думал, как было бы хорошо попасть в Островки учиться. «Может быть отпустят… Вот учительница тоже говорила… А какая просторная школа! Светлая, окон много».

Уже в темноте проехал Верхне-Шалинское. Дорога петляла среди леса. Несмотря на понукания и подхлестывание вожжами, Серко брел медленно. Устав его подгонять, я снова размечтался о будущем, представляя себе, что уже окончил семилетку и отправляюсь учиться «на летчика»… А потом, одетый с ног до головы во все кожаное, в поскрипывающих желтых крагах и с громадными «летчикскими» очками на лбу, слезаю со своего самолета, тут же, в Шало, на поляне рядом с базарной площадью… Кругом теснятся люди, все стараются потрогать руками мой самолет… и удивляются, узнав, что этот летчик (то есть я!) здешний, чалдон, свой парень с хутора Самовольный.

… Еще несколько раз проделали мы с Серко этот путь. Штабель досок вырос до крыши школы. Только Вальтер был недоволен: его ни разу не посылали…

…Учительница наша, Эмми Сирель, все же настояла на своем: нас с Вальтером отправили в Островки на «испытания».

По этому торжественному случаю нас экипировали долго и со знанием дела. Тетя Мария кроила и шила несколько недель подряд. Из добротного домотканого сукна были сшиты «комиссарские» толстовки и новые брюки. Дядя Александр стучал по вечерам молотком, вбивая деревянные гвоздики в подошвы им же самим сшитых ботинок.

… На «испытаниях» мне повезло: я выдержал в шестой класс, хотя и закончил к этому времени лишь четыре класса. Вальтеру пришлось довольствоваться «законным» пятым.

Не знали мы тогда, что отсюда, от той случайности на экзаменах, начнутся развилки дорог и в нашей жизни, развилки, которые поведут нас с ним все дальше и дальше друг от друга.

Стояло бабье лето. Было тепло и солнечно. В воздухе плыли длинные серебристые паутинки. По знакомой уже дороге отправились мы с мамой в Островки. В Шало заехали к куму Тимофею. Как и всегда, встречая нас, закудахтала уже с крыльца тоненьким фальцетом кума — тетя Настя.

— Касатики вы мои милые! А выросли-то как… Хоть завтра в женихи! Заходите, заходите! Я сейчас самовар поставлю, чайку попьем, — тараторила она без умолку.

Наложив из печи горячих углей в самовар и схватив сапог, тетя Настя раздула их так, что на пол посыпались искры. Поставила на стол чашку с малосольными огурцами, нарезала несколько толстых ломтей пшеничного хлеба и пригласила нас за стол. Пока мы закусывали, самовар зашумел вовсю.

Выпив вприкуску по чашке чаю, мы опрокинули их дном кверху и положили на донышки по сибирскому обычаю огрызочек сахару: напились, мол, досыта и осталось еще…

… Отдохнувший Серко побежал рысцой. Вот и знакомые Островки. Подъехав к школе вплотную, мама остановила лошадь. В дверях показался знакомый плотный человек.

— Давайте, сгружайте все хозяйство, — велел он нам и, показав рукой на сваленный у штабеля с досками большой ворох свежей соломы, добавил:

— И матрацы набейте. Положите их в большой класс. Потом, когда начнутся занятия, будете уносить их на день на чердак.

— Кто это? — шепнул я матери.

— Сам Томингас, заведующий, — также шепотом ответила мать.

Заведующий громко окликнул проходящую по двору женщину.

— Зидра! Примите от них продукты и зачтите в счет оплаты за питание.

Потом обратился к нам:

— Оставьте себе хлеба, масла или что там у вас еще есть, чтобы хватило до понедельника (была суббота), когда будут готовить уже всем интернатовцам.

«Интернатовцам»? Слово было для нас новое и непонятное, но спросить его значение мы постеснялись. Поняли, что с послезавтрашнего дня «интернатовцев» будут кормить в столовой, стало быть мы сами будем «интернатовцами».

Оставили себе буханку хлеба и кусок вареной солонины. Все остальное передали хозяйке. Та, взвесив принимаемые продукты безменом, записала все в новенькую тетрадь.

— Смотри, — шепнул Вальтер, — какая белая бумага!

До сих пор мы имели тетради только для чистописания, да и те из серой бумаги. Все остальные записи делались в Выймовской школе грифелем на невесть откуда раздобытых аспидных досках. А тут снежно-белая бумага, да еще в голубую клеточку!

Пока мать беседовала с заведующим, мы с любопытством рассматривали помещение. Рубленое из бревен здание школы разделялось коридором на две неравные половины. Большую половину мппмал класс, где мы сейчас находились. В дальнем его конце пол был настелен, на полметра выше и под потолком, над передним краем помоста, виднелась туго натянутая толстая проволока.

— Сцена, — догадался Вальтер.

Перед школой мать уже подтягивала чересседельник.

— Ну, я поеду, — сказала она, подавая на прощание руку Томингасу и, усевшись на телегу, обернулась к нам:

— Вы тут не балуйтесь, учитесь как следует…

Проводив глазами отъезжавшую повозку, заведующий позвал нас с собой:

— Пойдем, расставим парты малышам.