Тревожное небо

— Слушай, что я тебе скажу, — прошептала она, — у Вальтераесть свидетельство о рождении, по нему ему выдадут в сельсовете справку для удостоверения. У тебя его нет, тебя и не крестили вовсе, а только записали в книгу в волости. Когда в сельсовете тебя будут спрашивать, ты скажи, что свидетельства нет и что ты родился в девятом году.

— Но я родился в десятом.

— Чудак-человек, в летную школу принимают не моложе восемнадцати лет. Понимаешь?

Секретарь сельсовета, молодой латыш Юлис Лусис, был в то утро не совсем «в себе». Единственный владелец трехрядной гармони в Выймовке был приглашаем на все свадьбы, крестины и другие деревенские события, не говоря уже о «вечерках» — танцевальных вечерах, на которые собиралась время от времени молодежь со всех окрестных деревень и которые без его гармони вообще бы не состоялись.

Витающий в помещении запах самогона и помятое хмурое лицо Юлиса свидетельствовали, что и эта ночь проведена с выпивкой и гармонью.

— Ну, вам что? — уставился он на нас покрасневшими глазами, когда мы, поздоровавшись, нерешительно остановились возле двери.

— Нам справки… мы уезжаем…

— Уезжаете? Куда же это?

— В Ленинград, — с нескрываемой гордостью заявил я.

— Учиться, — добавил Вальтер и положил на стол свидетельство о рождении.

Секретарь сельсовета, мельком взглянув на бумагу, извлек из ящика стола печать и письменные принадлежности.

— Когда родился?

— 15 сентября 1909 года.

Написав все, что полагалось, и полюбовавшись на справку некоторое время, отложил ее в сторону.

— Ну, а твоя фамилия Пуусепп? — поинтересовался он, приступая к следующей справке.

— Да, но пишется она по одной букве…

— По какой такой одной букве? — поднял Юлис на меня глаза. — Что ты мелешь?

— Ну да, по одной, одно «у» и одно «п», а вместо «е» —»э» оборотное…

— Чудесаа-а! — протянул он и спросил. — Кто же тебе это сказал?

— Учительница сказала, учительница русского языка.

— Раз учительница сказала, пусть так и будет, — секретарь решительно обмакнул перо в чернила и вывел на бумаге… жителю дер. Выймовское гр-ну Пусэп Энделю Карловичу, родившемуся.

— 1 мая 1909 года.

— Но ведь ты же ро… — открыл рот Вальтер, не посвященныйв мою тайну. — Я изо всех сил толкнул его ногой. Ойкнув отболи, Вальтер в свою очередь пихнул меня в грудь. Полы моего пиджака распахнулись, обнажив находившуюся во внутреннем кармане бутылку.

Мигом оживившись, не обращая никакого внимания на нашу потасовку, Юлис потребовал:

— А ну, давай сюда, что у тебя там такое, — и, выхватив у меня посудину, вытащил деревянную затычку и одним духом отпил добрую треть. Поставив затем бутылку на стол, вытер тыльной стороной ладони губы и продолжал писать. Дохнул на печать и приложил ее на обе справки. Потом посмотрел на бутылку и, чуть поколебавшись, отпил еще пару глотков.

— Эх! Уезжаете, — вздохнул он с откровенной завистью, — счастья вам, ребята.

Все! Обошлось. Вприпрыжку, не чувствуя под собой ног, помчался я домой. Первое препятствие на пути в летчики было устранено.

— Почему ты меня ударил? — догоняя меня, спросил Вальтер. Я посвятил и его в свою тайну. Неопределенно хмыкнув, Вальтер ничего не сказал. Был он довольно замкнутым. Рано потеряв родителей, он молча выполнял поручения взрослых. Учеба давалась ему с трудом, и теперь, отстав от меня на год и окончив шестой класс, так же молча, с безразличием собирался поступать на рабфак. Зимой он часами корпел над уроками, летом пас скот и редко-редко принимал участие в проказах и забавах, предпринимаемых нами с соседскими мальчишками. Оживлялся лишь на рыбалке, охотясь с острогой на хариусов.

В нашей большой семье не было сынков и пасынков. Мы с Вальтером росли вдвоем, и отношения взрослых к нам были во всем одинаковыми. Только тетя Мария, уже в годах старая дева, пожалуй, больше любила Вальтера.

Было еще совсем темно, когда мы с Вальтером, тетки Аделе и Альви и отец, уложив на телегу все свое добро, выехали со II мора.

Путь не близок — верст пятнадцать до большака или тракта, протянувшегося от Москвы до Иркутска, а по нему еще добрых полсотни верст через Большую Березовку, Духовичи, Баджею, (лфокино и Маганское до Красноярска. Наш добрый старый Серко, кривой на левый глаз, тащился шагом и лишь под гору, когда поз сам его подталкивал, семенил ленивой рысцой. Тогда мы пиятером взбирались на телегу и ехали до следующего подъема, пи котором Серко, останавливаясь, косил назад здоровым гла-юм, как будто просил сойти нас с воза.

Уже стемнело, когда мы добрались до крутого спуска к причалу плашкоута через Енисейскую протоку. На наше счастье, он 1тоял на этом берегу и уже грузился. С грохотом и визгом съезжали с кручи возы с сеном, дровами и прочей кладью. Одними из последних, задевая осями телеги соседей, втиснулись и мы.

Со скрипом и скрежетом, долго-долго преодолевая последние сажени, плашкоут причалил к левому берегу протоки. Выехав на чорогу, возчики, настегивая лошадей и обгоняя друг друга, скрылись в темноте. Нашему Серко такие скачки были не по годам, и он медленно плелся за едущими впереди нас высокими возами с сеном.

— Зачем они так гонят?