Тревожное небо

В Тикси в больничной палате я оказался один. Няня, молоденькая чукчанка, очень заботливо ухаживала за мной, поила сладким морсом, кормила с ложки… Обложила подушками со всех сторон. Пожилой врач-терапевт, поставив диагноз: травматический радикулит, утешил, что «от этого не умирают», и «вы еще попрыгаете, долгие годы еще попрыгаете, молодой человек…»

Няня, пристроившись рядом с койкой на табуретке, поит меня бульоном с сухарями.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— Чульхена.

— И ты давно здесь работаешь?

— Очень давно, четвертая луна пошла. А ты мало говори, много кушай, — говорит Чульхена строго.

Я допиваю бульон, она забирает чашку и уходит. Пытаюсь повернуться, но острая боль пронизывает все тело. Мне кажется, будто в пояснице острый нож, который при малейшем движении проникает все глубже.

Чульхена приходит опять в палату и, усевшись на табуретке, складывает свои маленькие, как у ребенка, руки между коленями. Сидит, смотрит на меня и молчит. Я боюсь двигаться, знаю, что каждая попытка сопряжена с новым приступом боли. Так проходит час, два. Наконец, мне становится невмоготу лежать на правом боку. Осторожно вытягиваюсь и тихо-тихо поворачиваюсь на спину. Удалось! Теперь снова потихоньку сгибаю ноги в коленях, сперва правую, затем левую и, подталкивая левое колено правым, валюсь на левый бок. Больно, но терпимо. Чульхена не уходит. Тихо, как мышка, сидит она за моей спиной… Боль утихает, и я забываюсь в дремоте.

Просыпаюсь от громкого голоса Бориса Ануфриева и сердитого шепота Чульхены:

— Зачем шумишь? Не видишь, больной спит?

— Не сердись, Чульхена, я уже не сплю, — стараюсь успокоить ее.

— Конечно, не спишь. Как можно спать, когда такой морж кричит, — не унимается девушка.

— Э-э, да ты совсем скрючился, — сожалеет Борис и, видя, с каким трудом я пытаюсь повернуться на правый бок, приходит мне на помощь.

— Н-да-а… Здорово ты, однако, трахнулся, — качает Борис головой. — Матвей Ильич говорит, чтобы ты не волновался, скоро конец навигации и полетим домой в Москву…

Борис рассказывает о сегодняшнем полете, вернее, о попытке вылета на разведку. Сплошной туман и обледенение заставили экипаж прекратить полет и вернуться обратно в Тикси.

Так проходит день за днем. Друзья регулярно навещают меня, и по их скучным лицам я уже сразу определяю, что погода по-прежнему не балует и не дает возможности помочь караванам судов преодолеть тяжелые льды.

Лежу, читаю. Болезнь по-прежнему не покидает меня, и каждая попытка движения сопровождается резкой болью.

Однажды, с трудом приподнявшись, вижу в окно, что COTIKH побелели. Температура опустилась ниже нуля.

— Пора домой, — говорит мне, заходя в палату, Матвей Ильич. — Завтра улетаем. Москва дала добро на возвращение по материку.

Я не понимаю.

— Как это, по материку? А где мы самолет оставим?

— Нигде мы его оставлять не будем. Долетим на нем до самой Москвы. А лететь будем не над побережьем, а над материком, вдоль железной дороги, — объясняет мне командир. И, хитро прищурив глаза, спрашивает:

— Как тут за тобой ухаживают?

— Ничего, нормально…

— А Чульхена?

— Что Чульхена? — переспросил я.

— Так разве ты ничего не знаешь? Кто-то из ребят шутя сказал Чульхене, что если она тебя выходит, получит себе мужа… тебя, значит… Она и поверила. А вчера, когда я ее спросил, как твое здоровье, она грустно так ответила, что «у него спина совсем сломатая и ничего из этого не получится…» А ты и не знал об этом?

— Вот черти полосатые, — ругнулся я, — засватали, меня не спросившись. Ну и ну!

На следующее утро, спозаранок, ко мне в палату приходят Ануфриев и Макаров.

— Давай собирайся. Самолет готов, погода сносная, летим. Оденься, и мы тебя доставим на самолет.

Входит Чульхена, она принесла завтрак.

— Ему покушать надо, — заявляет она безапелляционно и, согнав Ануфриева с табуретки, помогает мне сесть на край кровати.

— Ладно, давай быстренько, — соглашается Ануфриев, — мы пока покурим.

— Нельзя тут курить, выходите на улицу, — распоряжается непреклонная Чульхена.

Ребятам пришлось подчиниться. Уплетая манную кашу, я украдкой наблюдаю за ней. Она уже не смотрит на меня так, как в первые дни. Выйдя из палаты, она тут же возвращается с ворохом моего летного обмундирования. Ни разу не поднимая глаз, заботливо помогает мне одеться.

— Спасибо тебе, Чульхена, — протягиваю я ей руку, когда, встав на ноги с помощью вернувшихся в палату Ануфриева и Макарова, собираюсь покинуть палату. Она молча подает мне свою, по-детски маленькую и теплую ладонь, и, словно ожегшись, тут же отдергивает раньше, чем я успеваю ее пожать.

Когда меня усаживали в ожидавший нас катер, то, оглянувшись назад, еще раз увидел ее, все еще стоявшую в темном проеме раскрытой настежь двери больницы.

… Сидеть я уже могу. Поднявшись с помощью других на свое место, я, хотя с трудом, возвращаюсь к обязанностям второго пилота.