Тревожное счастье

Термометр показал тридцать девять градусов, и она добилась, чтобы меня перевели в санчасть, в ту же палату, где я лежал тогда. Мне казалось, что она сделала это нарочно. Неприятно было в такое время, думая о смерти Сени, вспоминать то, что произошло с Антониной. Но прежней злости на нее не было, ибо само собой получилось так, что теперь, когда не стало Сени, она, в сущности, единственный человек, которому можно доверить многое.

На следующий день Антонина принесла мой дневник.

— Вот. Астахов передал его мне. Сказал, что ему трудно прятать — охотится Муха. Раззвонил на всю батарею…

Она села рядом на табуретке, закрыв меня от соседей по палате, проверяла пульс, мерила температуру и говорила шепотом. Выглядела она усталой и печальной.

— Начальник штаба требует отдать тебя под суд. Говорит, нельзя прощать, когда младший чин поднимает руку на старшего.

— А если из-за этого старшего чина погибает человек — это можно простить? Да? — возмутился я.

— А почему ты кричишь на меня? Люди говорят, что ты дурак. Нашел метод. И я согласна… Севченко и Лазебный ругают тебя, но, я почувствовала, будут защищать. Они тебя жалеют.

Я замолчал. Мне тоже стало жаль себя. Я попросил, чтоб она спрятала дневник и, если со мною что случится, передала бы его, когда можно будет, по адресу, написанному на многих страницах тетради.

— Только ничего не трогай.

Она взглянула на меня с удивлением, видимо, не поняв, что там можно тронуть. Я объяснил:

— Там не совсем хорошо о тебе написано.

Она вся вспыхнула, стыдливо опустила глаза.

— Я знаю.

— Ты читала?

— Нет. Я знаю, что ты не мог написать обо мне хорошо. Ты все еще презираешь меня?

Я не ответил.

Теперь я уже не испытывал ненависти к Антонине — наоборот, появилось какое-то новое чувство, но признаться в нем я боялся даже самому себе. Мне казалось, что дружественное отношение к ней — оскорбление для Саши. И в то же время обстоятельства, неумолимые обстоятельства, принуждали меня доверить ей самое заветное, что доверяют только хорошему другу.

Дня через два, когда я почувствовал себя лучше, меня вызвал командир дивизиона — капитан Купанов, бывший командир нашей учебной батареи. Мне вернули ремень — и это обрадовало. Я шел на КП один, без конвоира и в полной форме. Этот короткий путь был для меня нелегким. Чем ближе подходил к КП, тем больше тяжелели ноги, и, наконец, я шел уже как во сне, когда хочешь идти, энергично поднимаешь ноги и все же не можешь тронуться с места. Меня охватил страх. Что скажет мне этот человек, которого мы прозвали «Наполеоном»? Что я отвечу ему? В голове словно погулял сквозняк — ни одной мысли. Казалось, легче стоять перед десятью суровыми судьями, чем перед одним капитаном. Я уважал его и боялся. Простой, словоохотливый Севченко никогда не вызывал во мне таких чувств. Я уважал его не меньше, но не боялся даже тогда, когда он «пропесочивал» за что-нибудь. К нему я пошел бы с радостью и был бы готов выслушать самый суровый приговор.

Купанов, все такой же стройный, перетянутый ремнями, быстро поднялся, когда я, получив разрешение, вошел и начал докладывать. Он слушал меня и пристально вглядывался в мое лицо, словно хотел узнать или, наоборот, увидел впервые и хотел навсегда запомнить. Естественно, что я не выдержал его взгляда, опустил глаза и почувствовал, что мне душно; на лбу, на шее, на спине выступает пот, и такой едкий, что зачесалось все тело. Но я не мог шевельнуться. Пугала мысль — единственная, сверлящая мозг: если он так же молча будет смотреть на меня еще хоть одну минуту — я не выдержу, мне станет дурно.

Наконец капитан сказал:

— Я вас слушаю, сержант Шапетович.

И тогда я встрепенулся, «прорвался», как говорят, — шагнул к столу и заговорил так быстро, словно боялся, что не смогу высказать всего за то время, которое мне отпущено судьбой и командиром:

— Товарищ капитан, я был уверен и теперь убежден, что он… он, Кидала… нарочно бросил Сеню Песоцкого. Я знаю этого человека, я учился с ним. В техникуме и здесь, в армии… Он ненавидел Песоцкого. За что — я не знаю… Помните, в начале войны? Кидала выдумал тогда, что Песоцкий пораженец. А потом эта история с часами… Когда мы задержали немецкого летчика, он хотел забрать его часы. А Сеня сказал, что это мародерство! И вот он отомстил ему. Как отомстил! Убийца!

— Говорите спокойнее! — бросил Купанов.

Но в тот миг мне было действительно безразлично, что сделают со мной.

— А я не могу говорить спокойно! Вы можете послать меня в штрафную, куда хотите. Но если я снова встречу этого типа, пусть он хоть генералом станет, я не только расквашу ему морду, я…

— Довольно! — резко оборвал меня капитан.

Я замолчал — ему нельзя было не подчиниться. И тогда снова появилась боязнь: что он решит, почему так долго думает? Наконец он сказал, как всегда коротко, официально, по-военному:

— Пойдете в батальон ВНОС[8]. Сегодня же отбыть! За документами обратитесь к помначштаба лейтенанту Муравьеву. Можете идти!

Вместо того чтобы ответить, как положено по уставу, я снова «сорвался»:

— А он… он не понесет никакого наказания? Кидала?..