Тревожное счастье

Но вот Панас что-то крикнул, показывает рукой вверх. Петро поднял голову и увидел, что ферма медленно опускается на него. Но не испугался. Испугало другое: этот сумасшедший Громыка вылез на длинную стрелу крана и бежит по ней над бездной. Зачем? Хочет спасти Петра? Но ведь ему ничто не угрожает. Сорвется. Вот-вот сорвется. У Петра замерло сердце.

Панас сорвался. Плюхнулся в воду так, что брызги долетели до Петра. А ведь вон какая высота! Надо спасать! Но никак не стащить с ноги тесный сапог. Петро бросается в сапогах. А в воде вместо Громыки — Тоня. Она кричит громко и весело: «Спасите!» А когда Петро подплыл, сказала: «Это твой земляк и дружок Степан Кидало столкнул меня».

Петро разозлился:

«Бешеная собака ему дружок, твоему Степану. Я еще не рассчитался с ним за Сеню Песоцкого».

«Спаси меня — и я стану твоей женой».

«Чего ты мелешь? У меня есть жена!»

Какой-то провал, и вместо Тони — Саша. Она крепко обхватила его за шею. А вода с бешеной скоростью, вертясь, бурля, несла их на мост. «Петя, Петя, я тону. Я тону!» — со смертной тоской в глазах шептала Саша посиневшими губами. И тогда ему стало жутко. Он закричал, взывая о помощи. Наконец схватился одной рукой за выступ быка, другой поддерживая Сашу. А вода напирала. Он кричал, молил:

«Держись, Сашок! Держись, родная моя!»

Вода кружила, и он ударялся головой о кирпич и все просил жену продержаться еще хоть минуточку.

— Петя! Петя! Что с тобой? Проснись!

Не сразу понял, что это Саша будит его, трясет за плечи.

— О боже! Что тебе снилось? Напугал: думала — голову о печь разобьешь.

Он спал на узкой лежанке.

Придя наконец в себя, осознав, что весь кошмар с рекой — сон, а Саша — вот она, живая, в белой сорочке стоит в утреннем полумраке перед ним, Петро порывисто обнял жену, притянул к себе, но она, поцеловав его в лоб, высвободилась из объятий.

— Спи. Еще рано. И не надо видеть дурных снов.

III

Шапетович любил шестой класс. У преподавателей это бывает: симпатия к какому-нибудь определенному классу. Большинство, правда, не может толком объяснить, почему именно они любят этот класс, а не другой. Петро же, пожалуй, мог бы ответить, за что он отдает предпочтение шестиклассникам, — за серьезность.

А разве серьезность так уж привлекательна в детях?

Класс и впрямь относился серьезно к занятиям, даже серьезнее, чем старшие — семиклассники. Хотя понятие «старшие» и «младшие» в первый послевоенный год не соответствовало возрасту учеников, а лишь классу, в котором они учились. По годам дети были очень разные и все — переростки. Но у некоторых война сорвала лишь два года учебы — осенью сорок третьего они снова пошли в советскую школу. Другие же не учились все четыре года: отцы на фронте, надо было помогать матерям. А местным властям было не до закона о всеобщем обучении. Так что в шестом классе оказались ребята, которые по годам должны были уже быть в десятом.

Все педагоги мира утверждают, что переростки самые трудные ученики. Петро мог бы легко опровергнуть это утверждение. С этими переростками, отставшими из-за войны, заниматься было легко и просто. Он говорил с ними, как с равными, — так же, как, будучи комсоргом дивизиона, говорил с бойцами. И видел, что ученикам нравится такой тон.

Нет, серьезность их не была привлекательной, она была тяжела, потому что напоминала о войне, о том, что пережили они, дети войны, и переживают до сих пор. Так что любил Петро ребят не за серьезность, а за то, что на своих слабых детских плечах они вынесли не меньше, чем он, чем отцы их и матери. А скорей всего его особое отношение к этому классу объясняется тем, что добрая половина его — как-то так подобралось — сироты, и у сирот этих был на диво мужественный и не по-детски трезвый, прямо-таки мудрый взгляд на жизнь.

Историю древнего Египта и Греции ученики знали, мягко говоря, плохо — все выветрилось из головы. Но зато историю войны, которую они пережили сами, знали получше многих взрослых. Если б инспектор-формалист попал на некоторые из уроков Петра в этом шестом классе, то, вероятно, учительская карьера его тут же и кончилась бы. Нередко уроки истории превращались в общую дискуссию о войне, о жизни, в рассказы о фронте и партизанах.

Учительницы, проводившие уроки в соседнем классе, не раз жаловались Пыльскому, директору, и тот смущенно и деликатно делал замечания:

— Петро Андреевич, опять у вас в шестом было шумно.

— Было, Казимир Павлович, было, — покорно соглашался Шапетович, к удивлению учительниц, которые обычно возражали против каждого замечания. Но потом они перестали удивляться. Петро сам однажды слышал разговор:

«Ему что — партизан, фронтовик, секретарь, с Лялькевичем в одном отряде был… Кого и чего ему бояться?»

Постепенно Петро заинтересовал своих учеников и историей Греции — тогда, когда сам с головой окунулся в институтский курс, познакомился с удивительными мифами и вообще увлекся этой довольно занимательной наукой.