Тревожное счастье

Клевер… пруд… вербы… и ни одного слова о войне. Милая Саша! Впервые я не понимаю тебя. Правда, ты говоришь, что пишешь мне почти каждый день. Ты думаешь, что я получаю твои письма? Нет, их где-то по дороге глотает война так же, как и мои к тебе. Значит, она действительно близко от тебя, потому что Астахову из Подольска и ребятам из Москвы письма приходят аккуратно.

22 июля

Третий день плывет туман. «Как в Лондоне», — говорят хлопцы, хотя многие, вероятно, прежде ничего не слышали о туманах в английской столице. Теперь даже малограмотный Габов может прочитать целую лекцию о Британских островах. Хочется знать о тех, кто воюет совместно с нами против фашизма.

После жары — осенний холод. Ходим в шинелях. Вот он, север!

Севченко разрешил расчетам отоспаться. Но на холоде, в сырых нишах, не очень-то спится. По очереди ходим в землянки, за огневую позицию. Чудесные мирные землянки! Они кажутся хоромами, хотя теперь и там не очень уютно: от выстрелов и разрывов бомб полопались газеты, которыми были оклеены стены, потрескались доски, сыплется песок. Всюду следы разрушения.

После обеда ко мне пришел Сеня.

— Хочешь, пойдем к комбату?

— Хочешь! Так я и захотел! Позовет — побегу. А без надобности… — Я с иронией взглянул на Сеню: друг комбата нашелся! — А зачем мне идти?

Сеня усмехнулся.

— Севченко стихи любит.

— Стихи? — удивился я.

— Он слышал, как я своим бойцам Шевченко читал. Вчера ему все перечитал, что знал.

— И свои?

Сеня покраснел, схватил меня за руку.

— Слушай, о моих — ни слова. Как друга прошу…

— Ладно. Буду молчать. Но скажи по секрету — пишешь?

— Пишу. Пишу, — признался он таинственным шепотом. — Ну, пошли.

Я шел с каким-то непонятным страхом. Комбат был в своей землянке. Мы постучали и получили разрешение. Я стал было докладывать:

— Товарищ старший лейтенант…

Севченко махнул рукой: не надо. И необыкновенно просто и гостеприимно предложил:

— Садитесь, хлопцы.

Он без ремня, с расстегнутым воротом сидел на табуретке перед печкой и подбрасывал дрова. В землянке тепло и приятно пахло жильем. Вообще тут было как-то по-домашнему уютно, не так, как в землянке Купанова. Там все по-солдатски просто, а тут — как в хорошей квартире: никелированная кровать, мягкий диванчик, на стене украинский ковер, картины, фотографии. Мой взгляд остановился на большом портрете молодой женщины с ребенком на руках. Какая это красота — мать с ребенком! Я подумал о Саше. Сколько было бы у нее теперь счастья, если б не эта проклятая война!

Севченко, заметив, что я смотрю на портрет, пояснил:

— Жена с сыном. Отослал их в Ижевск, сестра там у меня замужем.

— И у меня жена и… дочка.

— Я знаю. Мне говорил Песоцкий.

О, как я благодарен за эти простые человеческие слова! В них не было ни сидоренковского любопытства, ни сочувствия, какое порою проявляют старшие к младшим, ни еще чего-нибудь такого, что могло бы оскорбить мои чувства. Это был сердечный разговор двух мужчин-отцов, хорошо понимающих друг друга. Мы разговаривали вполголоса.

В землянке, кроме комбата, находились политрук Лазебный и командир прибора Виктор Вольнов. Они стояли возле стола над картой и горячо, как два заправских стратега, обсуждали положение на фронтах.

Я всегда завидовал этому говорливому москвичу — нашему другу Виктору — за умение в любой обстановке, с любыми людьми держаться просто, независимо и быстро включаться в общую беседу, завоевывать общее внимание.

Интересный человек наш политрук. Он ходит от одного орудия к другому, к прибору, связистам, разведчикам, проводит беседы — рассказывает эпизоды из истории русской военной славы, о героизме Красной Армии, о положении на фронтах. Интересно рассказывает. Он почти никогда не молчит. И, однако, у меня почему-то такое впечатление, что Лазебный самый тихий, молчаливый и незаметный человек на батарее. Почему — не могу понять. Может, потому, что он никогда не кричит, не повышает голоса?

К беседе политрука с Виктором присоединился Сеня. Они разбирали Жлобинско-Рогачевскую операцию, делали прогнозы, как будет развиваться дальше контрнаступление наших войск.

— Ваши далеко отсюда? — спросил меня Севченко, прислушиваясь к беседе.

— Нет, недалеко… Хотя все же! На юг от Речицы. Почти на границе с Украиной…

— Полесские болота не позволили им развить наступление в этом направлении, — сказал Лазебный, услышав мои слова.

Я радостно встрепенулся. Конечно, тут Полесье, болота, тут они не смогут пройти. Как я забыл о таком важном обстоятельстве? Может, потому и Саша пишет так спокойно.

— Вот Жлобин, вот Рогачев… Значит, наступление развивается на Оршу. А на севере, в районе Полоцка, наши. Немцы вклинились в середину, рвутся на Смоленск… Оголили свои фланги. Вот тут их можно резануть и — в мешок! — горячо объяснил Виктор свой стратегический план.

— Твое место, Витя, в генштабе, а не на приборе, — сказал Сеня, улыбаясь, но с заметной иронией — он не любил пустых разговоров на такие темы.

Политрук вздохнул:

— Да, по карте все легко. А они всю Европу на нас бросили… И так внезапно…