Тревожные будни

Не скажешь ведь, что повернулся сравнить ее с Валей. Официантка еще покосилась на Мокеева, пододвигая ему тарелку и чувствуя какую-то неясную вину перед этим милицейским. Похожа она была в профиль на какую-то киноартистку — Мокеев не помнил фамилии, — в кино видел и еще в кабине МАЗа, помнится, задержал водителя за превышение скорости.

А у Вали свое лицо, очень простое, доброе, очень русское.

С тем и принялся Мокеев за солянку.

Перед бифштексом получилась вполне ресторанная пауза. Лейтенант Володя заметил даже:

— Смотри-ка, не хочет девочка с нами расставаться, вон от кухни любуется. Ты, брат, так на нее взглянул — теперь до вечера продержит...

— А ты посигналь ей.

Володя посигналил.

— Ты как отдыхал, ездил куда или дома? — спросил Володя.

Мокеев только что вернулся из отпуска.

— В Ленинград ездил, к сестренке, потом в степи летал, в Казахстан.

— К отцу?

— К нему.

— Ты рассказал бы, а то бормочут всякие чудеса... Расскажи! Если хочешь, конечно, — добавил лейтенант Володя — деликатности у него не отнимешь.

Мокееву вообще деликатные люди нравились, и сам он, как Валя однажды выразилась, страдал деликатностью. Страдал? А как иначе? Страдал, конечно. Если Валя такое сказала — считай, выругала. Она и не прибавила больше ничего, а Мокеев так и считал: выругала.

И правильно, сколько ж можно! Работал он в ГАИ уже пятнадцать лет, не меньше. Да, Витальке скоро пятнадцать, за год до рождения сына он и поступил сюда. И до сих пор квартиру получить не сумел. Год назад пришел подполковник из управления обследовать условия, спрашивает: «Товарищ старший лейтенант, что у вас здесь?» Это он про их комнату. «А все здесь, — сказал Мокеев. — Спальня, столовая, библиотека, детская — все». В своей комнате мог он себе позволить чуточку юмора — тем более на такой юмористический вопрос.

«Как? — спросил подполковник. — А сын где спит? Вы ж говорили, что сын у вас». — «Так точно, сын Виталька, четырнадцать годов. Вот на этом диване спит сын, — сказал Мокеев и показал на диван. — А мы с женой вот здесь, — показал он на кровать, от которой до дивана было ровно метр и десять сантиметров. Еще в комнате помещался стол, на котором ели и Виталька готовил уроки, еще этажерка с учебниками Витальки и будильником, и у самой двери — вешалка на четыре крючка. — Восемь метров ровно», — сказал еще Мокеев подполковнику.

Подполковник как-то странно посмотрел на Мокеева и сказал только: «Я доложу, старший лейтенант, о ваших условиях».

— Ты, если не хочешь, не рассказывай. Я не настаиваю, — сказал лейтенант Володя.

— Ну что ты! — смутился Мокеев.

Володя и вправду мог подумать, что неделикатность совершил — спросил про отца.

И пока ели бифштекс с яйцом, и потом еще ждали компоты, и потом еще Мокеев чаю попросил — какой-то неправильный обед без чаю, — он и рассказал коротко про отца...

 

В сорок пятом отец не вернулся. И в сорок шестом не дождались, и в сорок седьмом не пришел. Была бумажка официальная: пропал без вести. Но ведь пропал — не погиб... Ждали. Мать ждала, и Мокеев ждал. Тогда его просто Колькой звали. Это уж как работать пошел — стал Мокеевым. Все Мокеев и Мокеев, по имени почти никогда. Мокеев скоро привык. Это удивительно, как к человеку может собственная фамилия пристать, даже имя заслонила.

Мать ждала... Кроме Кольки было их у матери еще двое — сестренка Нинка и меньшой брательник Мишка — он перед самой войной народился, в сорок первом, майский. Нинка на два года моложе Мокеева, а потом уж и Мишка.

Мать ждала вечерами. Собиралась семья, картошки поедят с простоквашей, фитиль у лампы прикрутят и сидят — сумерничают. Фитилек в лампе светит будто издалека-издалека, будто через поле какое или через лес. Мать рассказывает чего или просто молчит; ветер ищет в крыше щелки, вокруг углов навевается; дверь на щеколде вздрагивает, и слабое круговое пятно на потолке — от лампы, — будто живое, ширится, узится — пульсирует.

Мать сидит, вздохнет, столешню вдруг погладит рукой или младшего Мишку прижмет к себе, подбородок положит ему на макушку, и качается тихонько, и не мигает, не мигает — на фитилек глядит. И Мокеев видит, как глаз у матери становится большой, выпуклый, качается, потом вдруг молча прольется на щеку тяжелая слеза, пролетит все лицо и упадет Мишке в волосы. Мишка скажет только: «Мам, мокро». И мать отодвинется, улыбнется виновато: «Крыша прохудилась, мужички, капает».

Заходили соседки. Помнит Мокеев, как мать говаривала подруге: «Вот не верю, что убитый он, чувствую... не оборвалось между нами... осталось, что-то... Не убитый он, живой». Соседки сочувственно кивали, с болью и надеждой вглядываясь в худое материно лицо, пытаясь, быть может, найти в этом лице что-то и свое, чего не успели разглядеть вечерами в мутных военных зеркалах. У них в доме тоже было такое — военное, мутное. Ждали оккупации, закопали добро в землю, и зеркало закопали. Потом уехали, потом вернулись, выкопали добро, и зеркало оказалось мутным — выглядываешь оттуда, будто из тумана.