Тревожные годы

- Се pauvre Gambetta! II est dit qu'il restera toujours meconnu et calomnie! Et il ne deviendra ni senateur, ni membre du Conseil de l'Empire! [Бедный Гамбетта! Ему суждено навсегда остаться непризванным и оклеветанным. Не быть ему ни сенатором, ни членом Государственного совета! (франц.)]

Одним словом, я представляю собой то, что в нашем кружке называют un liberal ires pronounce [ярко выраженный либерал (франц.)], или, говоря другими словами, я человек, которого никто никогда не слушает и которому, если б он сунулся к кому-нибудь с советом, бесцеремонно ответили бы: mon cher! vous divaguez! [ вы чепуху городите, мой дорогой! (франц.)] И я сознаю это; я понимаю, что я не способен и что в мнении моем действительно никому существенной надобности не предстоит. Так что однажды, когда два дурака, из породы умеренных либералов (то есть два такие дурака, о которых даже пословица говорит: "Два дурака съедутся - инно лошади одуреют"), при мне вели между собой одушевленный обмен мыслей о том, следует ли или не следует принять за благоприятный признак для судебной реформы то обстоятельство, что тайный советник Проказников не получил к празднику никакой награды, то один из них, видя, что и я горю нетерпением посодействовать разрешению этого вопроса, просто-напросто сказал мне: "Mon cher! ты можешь только запутать, помешать, но не разрешить!" И я не только не обиделся этим, но простодушно ответил: "Да, я могу только запутать, а не разрешить!" - и скромно удалился, оставив дураков переливать из пустого в порожнее на всей их воле...

Но как ни велико мое сочувствие благим начинаниям, я не могу выносить шума, я страдаю, когда в ушах моих раздается крик. Я рос и воспитывался в такой среде, где так называемые "резкости" считаются первым признаком неблаговоспитанности. Поэтому, когда передо мной начинают "шуметь", мне делается не по себе, и я способен даже потерять из вида предмет, по поводу которого производится "шум". Случалось, что я отворачивался от многих "благих начинаний", к которым я несомненно отнесся бы благосклонно, если б не примешались тут "шум" и "резкости". "Помилуйте! - говорю я, - разве можно иметь дело с людьми, у которых губы дрожат, глаза выпучены и руки вертятся, как крылья у мельницы? С людьми, которые не демонстрируют, а кричат? Сядемте, господа! будемте разговаривать спокойно! сперва пусть один скажет, потом другой пусть выскажется, после него третий и т.д. Тогда я, конечно, готов и выслушать, и взвесить, и сообразить, а ежели окажется возможным и своевременным... отчего же и не посочувствовать! Но вы хотите кричать на меня! вы хотите палить в меня, как из пушки, - ну, нет-с, на это я не согласен!"

А так как только что проведенный вечер был от начала до конца явным опровержением той теории поочередных высказов, которую я, как либерал и притом "красный", считаю необходимым условием истинного прогресса, то очевидно, что впечатление, произведенное на меня всем слышанным и виденным, не могло быть особенно благоприятным.

Но еще более неблагоприятно подействовал вечер на друга моего Тебенькова. Он, который обыкновенно бывал словоохотлив до болтливости, в настоящую минуту угрюмо запахивался в шубу и лишь изредка, из-под воротника, разрешался афоризмами, вроде: "Quel taudis! Tudieu, quel execrable taudis" [Что за кабак! Черт возьми, какой мерзкий кабак! (франц.)] или: "Ah, pour l'amour du ciel! ou me suis-je donc fourre!" [Бог мой, куда я попал! (франц.)] и т.д.

Тебеньков - тоже либерал, хотя, разумеется, не такой красный, как я. Я - Гамбетта, то есть человек отпетый и не признающий ничего святого (не понимаю, как только земля меня носит!). "Наши" давно махнули на меня рукой, да и я сам, признаться, начинаю подозревать, что двери сената и Государственного совета заперты для меня навсегда. Я мог бы еще поправить свою репутацию (да и то едва ли!), написав, например, вторую "Парашу Сибирячку" или что-нибудь вроде "С белыми Борей власами", но, во-первых, все это уж написано, а во-вторых, к моему несчастию, в последнее время меня до того одолела оффенбаховская музыка, что как только я размахнусь, чтоб изобразить монолог "Неизвестного" (воображаемый монолог этот начинается так: "И я мог усумниться! О, судебная реформа! о, земские учреждения! И я мог недоумевать!"), или, что одно и то же, как только приступлю к написанию передовой статьи для "Старейшей Российской Пенкоснимательницы" (статья эта начинается так: "Есть люди, которые не прочь усумниться даже перед такими бесспорными фактами, как, например, судебная реформа и наши всё еще молодые, всё еще неокрепшие, но тем не менее чреватые благими начинаниями земские учреждения" и т.д.), так сейчас, словно буря, в мою голову вторгаются совсем неподходящие стихи:

Je suis gai!

Soyez gais!

Il le faut!

Je le veuxl

[Я весел! Будьте веселы! Так нужно! Я этого хочу! (франц.)]