Тревожные годы

- Не понимаю... нет, ничего я не понимаю! Как это труд может повредить занятию?!

- Очень просто. Вот ты своим хозяйством занимаешься, а предположи, что необходимость заставляла бы тебя, в то же время, уроки танцеванья давать; ведь хозяйство твое потерпело бы от этого, не так ли?

- Уроки танцеванья, хозяйство... воля твоя, ничего я тут не понимаю, мой друг!

- Одним словом, необходимо, чтобы ты, в течение пяти лет, оказывала ему помощь.

- Ну, это... статья особенная!

- То есть, как же... ты отказываешь ему?

- Ничего я не "отказываю", мой друг, а только так говорю: особенная это статья.

- Но ведь ты тратишься же на него теперь? ты даешь ему денег на лакомство, ты платишь за него тому господину, который берет его к себе по праздникам?

- Да, покуда он волю родительскую чтит.

- Но что же ты имеешь против его намерения?

- Ничего я не имею, а вообще... Что ж, коли хочет по медицинской части идти - пусть идет, я препятствовать не могу! Может быть, он и счастье себе там найдет; может быть, сам бог ему невидимо на эту дорогу указывает! Только уж...

- Так помоги ему!

- Ну, это... особенная статья.

- А почему же?

- А почему... потому...

Машенька окончательно заволновалась и долго бормотала что-то, словно не могла совладеть с своими мыслями. Наконец она, однако ж, кой-как собрала их.

- Уж коли ты хочешь непременно знать почему, - сказала она, возвышая голос, - так вот почему: правила у меня есть!

- Какие же это правила?

- А такие правила, что дети должны почитать родителей, - вот какие!

- В чем же, однако, выразилась непочтительность Короната?

- И ежели родители что желают, то дети должны повиноваться и не фантазировать! - продолжала Машенька, не слушая меня, - да, есть такие правила! есть! И правительству эти правила известны, и всем, и никому эти правила пощады не дадут - не только детям... непочтительным, но и потаковщикам их.

- Так ты, значит, и меня... по-родственному?

- Нет, я не про тебя, а вообще... И бог непочтительным детям потачки не дает! Вот Хам: что ему было за то, что отца родного осудил! И до сих пор хамское-то племя... только недавно милость им дана!

- Но ежели ты так верно знаешь, что бог непочтительных детей наказывает, то пусть он и накажет Короната! Предоставь это дело богу, а сама жди и не вмешивайся!

Слова эти окончательно раздражили ее, так что она почти хриплым голосом кинула мне в ответ:

- Ах, мой родной! уж извини ты меня! не училась ведь я кощунствовать-то!

- Тут и нет кощунства. Я хочу сказать только, что если ты вмешиваешь бога в свои дела, то тебе следует сидеть смирно и дожидаться результатов этого вмешательства. Но все это, впрочем, к делу не относится, и, право, мы сделаем лучше, если возвратимся к прерванному разговору. Скажи, пожалуйста, с чего тебе пришла в голову идея, что Коронат непременно должен быть юристом?

- Стало быть, пришла... если так вздумалось!

- Вот видишь: тебе "вздумалось", а Коронат, по твоему мнению, не имеет права быть даже сознательно убежденным! Ведь ему, конечно, ближе известно, какая профессия для него более привлекательна.

- Хороша привлекательность... собак потрошить!

- В этом ли привлекательность или в чем-нибудь другом - это вопрос особый. Важно тут убеждение, на каком поприще можешь наибольшую сумму пользы принести.

- Однако! по-твоему, значит, дети умнее родителей стали! Что ж, по нынешнему времени - пожалуй!

- Оставь, сделай милость, нынешнее время в покое. Сколько бы мы с тобой об нем ни судачили - нам его не переменить. Что же касается до того, кто умнее и кто глупее, то, по мнению моему, всякий "умнее" там, где может судить и действовать с большим знанием дела. Вот почему я и полагаю, что в настоящем случае Коронат - умнее. Ведь правда? ведь не можешь же ты не понимать, что поднятый им вопрос гораздо ближе касается его, нежели тебя?

Я взглянул на нее в ожидании ответа: лицо ее было словно каменное, без всякого выражения; глаза смотрели в сторону; ни один мускул не шевелился; только нога судорожно отбивала такт.

- Скажи же что-нибудь! Ну "да" - не правда ли, "да" ? - настаивал я.

- Как христианка и как мать... не могу, мой друг! - отвечала она, постукивая в такт ножкой с тою неумолимо-наглою непреклонностью, которая составляет удел глупца, сознающего себя силой.

Я понимал, что мне нужно замолчать; но темперамент требовал, чтоб я сделал еще попытку.

- Вспомни, - сказал я, - что ты одной минутой легкомыслия можешь испортить жизнь своего сына!

- Нет уж...

- Помни, что Коронат все-таки выполнит свое намерение, что упорство твое, в сущности, ничего не изменит, что оно только введет в существование твоего сына элемент нужды и что это несомненно раздражит его характер и отзовется на всей его дальнейшей жизни!

- Нет уж...

- Машенька! наконец, не Коронат, а я, я, я прошу тебя изменить свое решение!

- Нет уж...

- Слушай же ты, однако ж...

Я остановился вовремя. Но она, должно быть, сама заметила, что отвечала мне не "по-родственному", и потому поспешила прибавить:

- Я хочу сказать, что правила мои не дозволяют...

- Чего не дозволяют?