Тревожные годы

— Да что же ты все обо мне; ты лучше о себе расскажи! - откликнулся я, когда она уж достаточно повертела меня во все стороны.

— Что же я могу тебе о себе сказать! Моя жизнь - все равно что озеро в лесу: ни зыби, ни ряби, тихо, уединенно, бесшумно, только небо сверху смотрится. Конечно, нельзя, чтоб совсем без забот. Хоть и в забытом углу живем, а все-таки приходится и об себе, и о других хлопотать.

— И ты счастлива?

Я очень хорошо заметил, что при этом вопросе ее нос слегка вздрогнул; но, по-видимому, она сейчас же вспомнила, что, по кодексу родственных приличий, никогда не следует упускать случая для лганья, - и поправилась.

— Откровенно тебе скажу: очень я, мой друг, счастлива! - лгала она, - так счастлива! так счастлива, что и не знаю, как бога благодарить! Вот хоть бы Нонночка - никогда я худого слова от нее не слыхала! Опять и муж у нее... так ласков! так ласков!

Сказавши это, она быстро кинула на меня испытующий взгляд, не слыхал ли, мол, чего, но, должно быть, ничего не прочитала на моем лице и успокоилась.

— Вот и Феогностушка тоже - так меня радует! - Продолжала она лгать, - ни грубого слова, ни претензии - никогда! Ласковый мальчик! откровенный! А ежели иногда, по молодости лет, и впадет в ошибку (она бросила на меня новый испытующий взгляд) - ну, сейчас же и поправится: "Виноват, маменька!" И обезоружит. Ах, мой друг! великая эта милость божия, коли дети родителей почитают! Почтением да ласкою - только ведь этим и держится свет! Ежели дети родителей почитают, то и родители, с своей стороны... Вот Коронат - ну, про этого... А впрочем, грех мне роптать, друг мой. Всем господь свой крест посылает, ну и мне, стало быть...

Она задумалась и сомнительно покачала головой.

— Что ж, и Коронат, кажется, - хороший молодой человек! - счел долгом вступиться я.

— Как бы тебе сказать, голубчик! Для других, может быть, и хорош, а для меня... Не знаю! не вижу я от него ласки! Не вижу!

— Тебе бы всё ласки! а ты пойми, что у людей разные темпераменты бывают. Один любит приласкаться, маменькину ручку поцеловать, а другому это просто в голову не приходит. Коронат скромен, учится хорошо, жалоб на него нет; мне кажется, что больше ты и требовать от него не вправе.

— Ну, а мне уж позволь свое мнение об этом иметь.

— Имей сколько угодно, но только не забудь: если ты будешь избегать поверки этого "мнения", как теперь, например, то скоро из мнения у тебя вырастет предубеждение...

— Нет уж... Хоть ты и родной мне и я привыкла мнения родных уважать... Впрочем, это - уж не первый у нас разговор: ты всегда защитником Короната был. Помнишь, в последний твой приезд? Я его без пирожного оставить хотела, а ты выпросил!

— Помню, помню; ты и тогда уж Короната в категорию "непочтительных" записала!

Я взглянул на нее: лицо ее глядело совершенно спокойно; но что-то, не то чтобы злое, а глупо-непоколебимое сквозило сквозь это спокойствие. Как будто бы она говорила: "Как ты там ни ораторствуй, а у меня "свои правила" есть". Это бывает особенно с женщинами, ибо они вообще как-то охотнее, нежели мужчины, составляют себе "правила". Иная, во всю свою молодость, только и слышала: "Ах, миленькая! как к ней это платьице идет!" - смотришь, ан она из этого какие-то "правила" вывела! Потом выйдет замуж, сначала попадет в школу прописей под начальством какого-нибудь Саввы Силыча, затем перейдет в другую школу прописей под фирмою Филофея Павлыча - смотришь, и опять у ней "правила". И так она за эти "правила" держится, что, словно львица разъяренная, готова всякому горло зубами перервать и кровь выпить, кто к ним без сноровки подойдет!

Главное свойство этих "правил" - отсутствие всяких правил и полная невозможность отделить от шелухи ту руководящую мысль, которая послужила для них основанием. Это - какая-то неуловимая путаница, в которой ни за что ухватиться нельзя; но потому-то именно она и обладает своего рода неприступностью. Заберется "миленькая" в эту своеобразную крепость, и никак ее оттуда не вытащишь. И на убеждения, и даже на прямые опровержения жизни - на всё будет говорить: "У меня свои "правила" есть". Единственное средство пролезть в эту крепость - это начать уговаривать "миленькую", то есть взять ее за руки, посадить поближе к себе и гладить по спинке, как лошадку с норовом: "Тпру, милая, тпру! но-но-но-но!" Оглаживаешь, оглаживаешь - и видишь, как постепенно начинают "правила" таять. Тают, тают, и вдруг образуются новые "правила", иногда те самые, каких нужно, а иногда и другие, совсем неожиданные...

Лет восемь тому назад я непременно употребил бы это средство в отношении к Машеньке, но теперь, ввиду изменений, которые произошли в ее внешности, оно показалось мне несколько рискованным. Во всяком случае, я решился прибегнуть к нему лишь в крайности.

— А я... много я переменилась, братец? - спросила она меня, словно угадывая часть моих мыслей.

— Нет... ничего! Как была восемь лет тому назад, так и теперь... ничего! - солгал я "по-родственному".