Тревожные годы

— А вы попробуйте-ка каждый день зарядить пердро да пердро, так оно у вас, батюшка, в горле застрянет! Нет, у нас - как можно! сегодня рябчик, завтра тетерев, послезавтра, пожалуй, пердро... Господи, а поросенок-то! об поросеночке-то и позабыли!

И все вдруг засмеялись, но так любовно, как будто блудного сына обрели.

— Поросенка за границей днем с огнем не отыщешь! - с знанием дела заявил Сергей Федорыч.

— Им поросенок невыгоден. Я не один раз у Филиппа спрашивал: "Отчего у вас, Филипп, поросенка не подают?" - "А оттого, говорит, что для нас поросенок невыгоден; мы его затем воспитываем, чтоб из него свинья или боров вышел - тогда и бьем!"

— А того не понимает, что свинья - сама по себе, а поросенок - сам по себе.

— Поросеночка, да молочненького, да ежели с неделю еще сливочками подкормить... Это - что же такое!

— Кожица-то у него, ежели он жареный... заслушаешься, как она на зубах-то хрустит!

— А я, признаться, больше люблю вареного... да тепленького, да чтоб сметанки с хренком...

— В Английском клубе, в Москве, в прежние времена повар был... ах, хорошо, бестия, поросят подавать умел!

Опять пауза; все трое смотрят в землю, словно подавленные воспоминаниями. Наконец Павел Матвеич восклицает:

— Ах, заграница! заграница!

Я думал, что этим восклицанием кулинарные воспоминания исчерпаются; но, видно, много накипело в душе у этих людей, и это многое уже не могло держаться под спудом ввиду скорого свидания с родиной.

— Баранина у них - вот это так! А что касается до говядины, до телятины - всё у нас лучше!

— Крысы у них хороши в Париже; во время осады, говорят, всё крысами питались.

— Ну, я, кажется, озолоти меня - не стану крысу есть.

— Однако! смотря потому...

— С голода лопну, а не стану!

— А француз ест; соусцем приправит, перчиком сдобрит и ест. Может, и мы когда-нибудь в Париже кошку за лапена съели.

— И съели.

— Вот оно что соус-то значит!

— Велико дело - соус!

— У нас этих соусов нет, потому что наша еда - настоящая.

— Как же возможно! наша ли еда или заграничная!

Все трое разом зевнули и потянулись: знак, что сюжет начинал истощаться, хотя еще ни одним словом не было упомянуто об ветчине. Меня они, по-видимому, совсем не принимали в соображение: или им все равно было, есть ли в вагоне посторонний человек или нет, или же они принимали меня за иностранца, не понимающего русского языка. Сергей Федорыч высунулся из окна и с минуту вглядывался вперед.

— Что? видно? - спросил его Василий Иваныч.

— Бог знает! видно что-то, да не разберу!

— Да, мудрена Россия-матушка! не скоро ее разберешь!

Павел Матвеич только махнул рукой и сильнее прежнего затянулся папироской.

— И прежде трудно было, - сказал он, - а теперь, как везде наследили следов, пожалуй, и совсем не разберешь! Везде для тебя дорога написана, и нигде тебе дороги нет!

— Именно. У меня, в Навозном, дело завелось; сам-то я за границу уехал, так ходоку поручил, - представьте! пишет, что четвертый месяц начальства ищет, не может найти!

— Как так?

— Да так вот. Исправник нынче никаких дел не принимает, а мировые - один в отставку вышел, другой, по болезни, не правит, а третий по уезду ездит, поймать нигде нельзя. Нет начальства - хоть волком вой!

— А вот французы, у них начальства даже по закону не положено, а живут!

— Спросили бы вы, как живут-то! тоже ведь, как и мы, грешные, горе мыкают! Голоштанники да республиканцы - те, конечно, рады! а хороших людей спросите - ой-ой, как морщатся!

— Как можно без начальства! без начальства - мат!

— И хоть бы свобода была! Республика да республика, а посмотришь да поглядишь - право, у нас свободнее!

— Как же возможно! у нас - простор!

— У нас, коли ты сидишь смирно, да ничего не делаешь, так никто тебя не тронет - Христос с тобой, хоть два века смирно сиди!

— А захотел разговаривать - так не прогневайся!

— И дельно - потому, молчи!

— Насмотрелся-таки я на ихнюю свободу, и в ресторанах побывал, и в театрах везде был, даже в палату депутатов однажды пробрался - никакой свободы нет! В ресторан коли ты до пяти часов пришел, ни за что тебе обедать не подадут! после восьми - тоже! Обедай между пятью и восемью! В театр взял билет - так уж не прогневайся! ни шевельнуться, ни ноги протянуть - сиди, как приговоренный! Во время представления - жара, в антрактах - сквозной ветер. Свобода!

— Да, посидишь в тисках - запросишь простору! А впрочем, правду надо сказать: бестии эти француженки, можно для них и в тисках посидеть! Насчет это лямуру или ляшозу...

— Как вам сказать! ведь и насчет лямуру они больше у нас распоясываются. Знают, что денег у русских много, - ну, и откалывают. А в Париже и половины тех штук не выделывают, что у нас.

— Говорят, Мак-Магонша лямуру не любит.

— Да, и она. Много она для Франции полезного сделала, а частичка тоже и вреда есть. Главное дело - иностранцев от Парижа отвадила. Возьмем хоть бы нас, русских: кабы настоящим-то манером, как при Евгении, лямур выделывали, да нас бы, кажется, и не отодрать оттоле!

— Кричат: "Республика!", а свободы не дают!