Тревожные годы

— И дело даже продолжают вместе делать! Только грек серьезнее стал на Осипа Иваныча смотреть. И посейчас каждый день беседуют. Грек этот, знаете, больше насчет выдумки, а наш - насчет понятия. Тот выдумает, а наш поймет. Тот пока с духом собирается, а наш, смотри, уже и дело сделал. И представьте себе, ведь во всем ему счастие такое! Вот хоть бы стуколка эта - редкий раз пройдет, чтобы он у них карманы не обчистил! Намеднись даже сам говорит мне: "Помилуй, говорит, да мне здесь дешевле, нежели в нашей уездной мурье жить, потому, сколько ни есть карманов, все они теперь мои стали!"

— Ну, это до поры до времени!

— Нет, сударь, это сущую правду он сказал: поколе он жив, все карманы его будут! А которого, он видит, ему сразу не одолеть, он и сам от него на время отойдет, да издали и поглядывает, ровно бы посторонний человек. Уже так-то вороват, так-то вороват!

Опять возглас из кабинета: "Иван Иваныч! Заснул, что ли, братец!" - и опять торопливое движение со стороны Зачатиевского.

— Первый час в исходе, закуску не прикажете ли подавать? - докладывает он Осипу Иванычу.

— А тебе, видно, спать к жене загорелось! Отпустить, что ли, его, господа честная компания! - предложил Дерунов.

— Отпустить! Отпустить!

— Ну, что с тобой делать! волоки закуску!

Иван Иваныч распорядился и опять подсел ко мне.

— Вот вы сказали давеча, - начал я, - что у Дерунова кровь на старости лет заиграла. Я ведь и сам об этом в К. мельком слышал: неужели это правда?

— Верно-с!

— А отец протоиерей к-ский еще "приятнейшим сыном церкви" его величает!

— Будешь величать! Сторублевку-то на полу не поднимешь!

— Но Яков Осипыч, как он это терпит?

— А он с утра до вечера в тумане: помнит ли даже, что и женат-то! Нынче ему насчет вина уж не велено препятствия делать.

— Ну, а Анна Ивановна?

— А Глафирина Николая Петровича знаете?

— Так что ж?

— Ну, он самый и есть... мужчина! У нас, батюшка, нынче все дела полюбовным манером кончаются. Это прежде он лют был, а нынче смекнул, что без огласки да потихоньку не в пример лучше.

— А знаете ли что! Ведь я это семейство до сих пор за образец патриархальности нравов почитал. Так это у них тихо да просто... Ну, опять и медалей у него на шее сколько! Думаю: стало быть, много у этого человека добродетелей, коли начальство его отличает!

— Да вы спросите, кто медали-то ему выхлопотал! - ведь я же! - Вы меня спросите, что эти медали-то стоят! Может, за каждою не один месяц, высуня язык, бегал... а он с грибками да с маслицем! Конечно, я за большим не гонюсь... Слава богу! сам от царя жалованье получаю... ну, частная работишка тоже есть... Сыт, одет... А все-таки, как подумаешь: этакой аспид, а на даровщину все норовит! Да еще и притесняет! Чуть позамешкаешься - уж он и тово... голос подает: распорядись... Разве я слуга... помилуйте!

Сказавши это, он даже от меня отвернулся и столь плотно уселся в кресло, что я так и ждал: вот-вот Дерунов кликнет из кабинета, и Зачатиевский останется глух к этому кличу.

— Конечно, ежели рассудить, то и за обедом, и за ужином мне завсегда лучший кусок! - продолжал он, несколько смягчаясь, - в этом он мне не отказывает! - Да ведь и то сказать: отказывай, брат, или не отказывай, а я и сам возьму, что мне принадлежит! Не хотите ли, - обратился он ко мне, едва ли не с затаенным намерением показать свою власть над "кусками", - покуда они там еще режутся, а мы предварительную! Икра, я вам скажу, какая! семга... царская!

— Понуждай, Иван Иваныч! понуждай, братец! - раздался голос Осипа Иваныча.

Но Зачатиевский на этот раз не ринулся с места и ограничился ответом: "сейчас!", потому что закуска была почти уже сервирована.

— А все она-с, - сказал он, вновь обращаясь к разоблачениям тайн деруновской семьи, - она сюда его и привезла. Мало ей к-ских приказчиков, захотелось на здешних "калегвардов" посмотреть!

— Однако Осип Иваныч, кажется, не ревнует?

— Хитер, сударь, он - вишь их какую ораву нагнал; ну, ей и неспособно. А впрочем, кто ж к нему в душу влезет! может, и тут у него расчет есть!

— Ну, какой же тут расчет!

— Не говорите, сударь! Такого подлеца, как этот самый Осип Иванов, днем с огнем поискать! Живого и мертвого готов ободрать. У нас в К. такую механику завел, что хоть брось торговать. Одно обидно: все видели, у всех на знати, как он на постоялом, лет тридцать тому назад, извозчиков овсом обмеривал!

— Счастье, Иван Иваныч, счастье!

— Не счастье-с, а вся причина в том, что он проезжего купца обворовал. Останавливался у него на постоялом купец, да и занемог. Туда-сюда, за попом, за лекарем, ан он и душу богу отдал. И оказалось у этого купца денег всего двадцать пять рублей, а Осип Иваныч пообождал немного, да и стал потихоньку да полегоньку, шире да глубже, да так, сударь, это дело умненько повел, что и сейчас у нас в К. никто не разберет, когда именно он разбогател.

— Иван Иваныч! батюшка! да ведь это уголовщина!

— А вы думали как? вы, может быть, думали, что миллионер из беспортошника так, сам собой, и делается?