Тревожные ночи

— Черт бы его побрал! — пробурчал Чиоча. — И почему он, дурак, вернулся!

Больше никто не проронил ни слова. Ближе к рассвету мы отошли в глубь поля. Нас страшили теперь не русские пули, а переворот, происшедший в наших душах.

* * *

Весь следующий день мы протомились, как заключенные. В бегстве Наны и в рассказе Пынзару заключался особый смысл. И если мы еще не в полной мере его осознали, все же мы о нем уже догадывались и больше его не страшились. Мы исподволь подходили к новой правде о нашей судьбе и судьбе фронта. И только потому, что свет этой правды показался нам сначала слишком сильным, мы не полностью ему доверились. Что-то нас все еще удерживало, что-то мешало оставить наши окопы и бежать. Нужен был последний толчок, который сдвинул бы нас с места и бросил к русским. А пока его не было, над нами продолжал еще тяготеть страх военно-полевого суда.

Я вдруг вспомнил о военном прокуроре, который вот-вот должен был прибыть для расследования дела об убийстве семерых немцев. Весь день я прислушивался, не раздастся ли шелест за моей спиной. Но никто не шел. К вечеру я решил сам отправиться к взводному, сообщить ему о бегстве Наны и спросить, что мне делать. Но я не дошел до командного пункта. От солдат нашего взвода, которые находились по ту сторону кукурузного поля, я узнал, что взводного на рассвете вызвал к себе прокурор и что он еще не вернулся… Это известие встревожило меня еще более, чем бегство Наны и рассказ Пынзару. Я был убежден, что взводный предан военно-полевому суду. Я вспомнил слова, которые он сказал мне тогда шепотом на краю поля: «Вы должны подумать». Конечно, они означали: нельзя дольше медлить, надо действовать!

Я вернулся на кукурузное поле, так и не сообщив никому о бегстве Наны. В этом теперь и не было надобности. У меня созрело решение, хотя оно еще продолжало пугать меня. Я решил перейти ночью со своими бойцами через линию фронта к русским. Я никому не сообщил о своем намерении. Напротив, все должно было идти своим чередом. Чиоча и сегодня пек кукурузу. Кэлин отправился в роту за водой — после происшествия у колодца нам стали по вечерам привозить ее в бочке прямо на передовую. Я дождался и ужина. Мы все плотно поели, препираясь из-за пустяков с поваром, который боялся, что день застанет его на передовой. После ужина я заставил Александру Кэлина спеть нам одну из своих грустных песен. Мы вспомнили своих близких, свою жизнь, и нас снова охватило отвращение к войне. Все это еще раз убедило меня, что принятое мною решение правильно.

Ближе к полуночи я приказал перетащить пулемет на прежнее место, у входа в ложбинку.

— Отсюда лучше вести наблюдение, — пояснил я солдатам. Но самому себе я сказал: «Надо быть ближе к ним. Как можно ближе…»

К нашему удивлению, ночь проходила спокойно, устрашающе спокойно. Не слышно было привычного рокота, звучавшего для нас в последние ночи как призыв. Над долинами и холмами, над погруженными в темноту окопами царила первозданная тишина. Она была так глубока и всеобъемлюща, что казалось, вот-вот мы услышим дыхание всех этих сотен тысяч людей, притаившихся, подстерегающих друг друга. Напряжение будто было разлито даже в воздухе, ощущалось в самом неуловимом движении времени… Словно боясь нарушить эту тишину, никто из нас не проронил ни звука. Какая-то ночная птица пролетела над долиной, шелест ее крыльев прозвучал зловеще, предостерегающе.

— Господин сержант, — шепнул мне Жерка. — Мне страшно.

Я подполз к нему и нащупал в темноте его дрожащую на пулемете руку.

— Почему тебе страшно? — спросил я.

— Черт его знает почему, — ответил он нервно. — Никогда в жизни не было мне так страшно.

Я продолжал молча гладить его руку. На наш шепот подползли и остальные бойцы. Тесной кучкой сгрудились мы позади пулемета. Я чувствовал, что каждый ищет поддержки другого. Так мы просидели около часа. Приближался рассвет. По опыту своей многолетней фронтовой жизни я знал, что это наиболее благоприятное время для перехода через линию фронта. И я знал также, что такие решения нужно осуществлять немедленно… Сжав изо всех сил руку Жерки, я сказал ему шепотом, но так, чтобы слышали и остальные:

— Мы решили бежать к русским.

Он вздрогнул, но я, не давая ему опомниться, продолжал:

— Что ты намерен делать? Пойдешь с нами или останешься здесь?

Жерка оглянулся и испытующе посмотрел на остальных. Он не подозревал, что и для них мой вопрос был таким же неожиданным. Молчание бойцов усилило его смятение. А когда он увидел, что Чиоча и Пынзару уже схватили винтовки и привстали на одно колено, готовые тронуться в путь, то бессильно прошептал:

— Пойду…

Мы поползли гуськом вниз по ложбинке, с трудом пробираясь через густой кустарник. На переднем крае по-прежнему царила тишина. Впереди и позади нас была тьма, угрожающая, непроницаемая. Спустя несколько минут мы вступили на «ничейную» землю. Казалось, мы были единственными живыми существами в этой пустыне. Мы ползли осторожно по мокрой от росы траве.