Тревожные ночи

И вдруг в тишине раскатисто и дробно ударил пулемет Гриши. За ним сразу же застучал и второй пулемет, затрещали автоматные очереди, засвистели немецкие пули, в ночи непрерывно вспыхивали ракеты. Ложбина заполнилась призрачными тенями; казалось, что сам мрак пришел в фантастическое движение и стал надвигаться на нас. Когда немцы были в пятидесяти шагах, я понял, что наш огонь не сможет остановить их. Я приказал примкнуть штыки и снова приготовить гранаты. Но на этот раз у меня не хватило выдержки… Когда гитлеровцы добрались до трупов своих солдат, убитых в первой атаке, мне показалось, что их в десять, нет, в сто раз больше, что вся ложбина буквально кишит тенями, словно злыми духами. Я поднялся из окопа и метнул и черную толпу теней связку гранат. Потом я услышал взрывы гранат, брошенных из других окопов, и тут внезапно темноту передо мной разорвал страшный ослепительный взрыв. Меня подхватило и швырнуло на землю…

* * *

…Очнулся я глубокой ночью среди отчаянных, протяжных стонов раненых. Когда я открыл глаза, надо мной расстилалось звездное небо. В ложбине и на высоте было спокойно. Слышалось лишь, как плещется о берег Муреш да шелестит, словно шепчется, справа от нас лес. Тогда мне припомнилось все: и атака немцев, и горстка людей, с которой я встретил их, и Гриша. В кулаке я сжимал присланную им звездочку. «Что же случилось? — словно во сне спрашивал я себя. — Где наши? А немцы? Прошли? Что с Гришей?..» Но ответа на все эти вопросы я не находил. Единственное, что я мог лишь различать, — это стоны раненых вблизи меня:

— Браток… не оставляй меня немцам, браток!.. Санитар!

— Мама… ох, родненькая моя!

Лежали мы вперемежку: немцы и румыны вместе. Это означало, что исход боя не решен, что мы находимся на ничейной территории. Этому я несказанно обрадовался: значит, немцы все-таки не прошли.

Я решил пробираться к нашим на вершину. Приподнялся на локоть. Но стоило мне только опереться ногой на землю, как от страшной, пронизывающей боли я снова упал. Ноги, раздробленные осколками ниже колен, перестали ощущать что-либо; казалось, их сжигало пламя, которое подавляло во мне последнюю искорку сознания. Я протянул руку и наткнулся на клейкую, спекшуюся, смешанную с землей кровь.

Но я быстро забыл о ране. Нестерпимо хотелось пить.

Невыносимая жажда заставила меня, несмотря на страшную боль в ногах, подняться и медленно поползти на локтях от одного убитого к другому, в расчете найти у кого-нибудь на поясном ремне или в продовольственной сумке фляжку с водой. У одного из наших, лежащего с разбросанными, словно крылья большой, сбитой в полете птицы, руками, которыми он будто хотел обнять родную землю, я нашел полную флягу и припал к ней губами. Это была вода из нашего Муреша. Я почувствовал прилив новых сил. Но не успел я напиться, как рядом поднялась железная каска и выстрелила. Фляга выскользнула из моей руки и упала. По руке потекла кровь. Глаза снова застлал туман, последние силы покинули меня. Все же я смутно различил, как немец бросился вперед, схватил фляжку и поднес ее ко рту. Однако не успел он напиться, как кто-то из немцев же выстрелил в него и, мучимый дикой жаждой, бросился на фляжку. Но когда он поднял ее, воды там уже не было. В отчаянии немец бросился на землю и застонал.

Я остался лежать, устремив взгляд на звезды. Мне вспомнились снова слова Гриши о весне нашей жизни. Теперь я был уверен, что не доживу до этих дней. И я впервые почувствовал, как на глаза набежали слезы, а сердце сжалось от отчаяния. Слезы затуманили взор и спутали мысли; я опять лишился сознания…

Через некоторое время я пришел в себя. Потеряв последние силы, я находился на грани жизни и смерти. От жажды во рту все горело, раны болели, точно их жгли каленым железом. Но мысли были ясными. По слабому мерцанию звезд я понял, что ночь подходит к концу. А вместе с ней и моя жизнь… У меня теперь было лишь одно-единственное желание: дожить до того мгновения, когда наши вместе с советскими солдатами поднимутся в атаку из лежащего справа от нас леса. Это будет месть и за меня, и за Гришу, который, наверное, тоже неподвижно лежит около своего пулемета, и за эту землю, и за оскверненные захватчиками и окрашенные нашей кровью воды Муреша…

Вдруг в стороне я услышал еле различимый шум и шепот на чужом языке и вздрогнул. Собрав последние силы, я повернул голову и смутно различил какую-то тень, ползущую среди трупов. Тень останавливалась около каждого раненого, поворачивала его лицом вверх и при свете звезд вглядывалась в него, а потом двигалась дальше, что-то бормоча. Я протянул руку к бедру и вытащил пистолет. «Собаки, — проговорил я про себя, думая о гитлеровцах. — Нет в них милосердия ни к раненым, ни к мертвым!» Но ослабевшая от потери крови рука не смогла удержать пистолет, и он выскользнул из нее и упал рядом. Несколько мгновений показались мне вечностью. Тень приближалась; я почувствовал ее рядом с собой, увидел, как она нагнулась надо мной, и вдруг услышал полный печали шепот:

— Эх, приятель… приятель!