Тревожные ночи

Все части нашего батальона заняли круговую оборону по кромке леса, а в середине разместили командные посты и обозы. Одна из рот попыталась было прорвать неприятельское кольцо, но не смогла. Гитлеровцы доставили вниз на лыжах и пушки, и огнеметы, и тяжелые пулеметы, а через день еще и свежее пополнение — вооруженных до зубов альпийских стрелков. Ясно было — они решили во что бы то ни стало выбить нас из долины, из которой мы вышибли их за одну ночь.

Однако ни им, ни нам не пришлось больше наступать. На следующий день метель возобновилась с еще большей силой. Ветер, свободно гулявший над каменистыми вершинами, яростно устремился в узкий желоб лощины, кружил и мел снег, засыпая нас белой пылью. Лес ревел под его натиском. Небо, вершины гор — все слилось в белесой непроницаемой мгле. Огромные сугробы завалили окопы и землянки, словно их никогда здесь и не было.

И пришлось нам теперь бороться не только против немцев, а и против холода, а пуще всего против голода. Перешли к обороне: половина бойцов сидела в окопах, другая — отдыхала в землянках. Забираться туда приходилось на четвереньках, как в берлогу. Сменялись каждый час. Раз в сутки, по вечерам, выдавали нам боеприпасы со строгим наказом экономить как только возможно. Тогда же раздавали и харч — каждому по горбушке замерзшего хлеба, по несколько кусочков сахару и сухарей. Не бог весть сколько, но хватало, чтобы вытянуть. Набирали мы в котелки снегу, растапливали на огне, который разводили у входа в землянки, клали в него сахар и попивали подслащенную горячую водичку, закусывая мерзлым хлебом. Остальной сахар и сухари откладывали на утро. Но вот как с конями быть? Что с ними делать? Сколько ни думали, ничего придумать не могли. Дневной рацион растянули на три дня. А дальше — крышка. Давать больше было нечего…

Так и сидели мы там, как в аду, среди диких гор и вьюги. Коней больно жаль было! Совсем обезумели с голодухи, ржали целые дни, не умолкая, сердце разрывалось. Обхаживали бойцы их, как могли. Да что толку! Помочь-то им были бессильны. Отчаялись мы совсем. Решили тогда сорвать верха с повозок. Сняли рогожу, растрепали ее и скормили коням. Да разве это корм! И солнце рогожу палило, и дожди ее поливали, истлела почти совсем. Только и хватило что на то утро. А дальше что делать? Начали кони дышла грызть и ружейные приклады, начали ремни жевать, которыми пулеметы к вьючным седлам привязывали. Да разве таким кормом насытишься? Стали наши кони беситься. То один, то другой сорвется с привязи и умчится куда глаза глядят, пока не сгинет в лесной чаще.

Тогда командир разрешил нам давать коням молодые мягкие побеги сосен и елей. Но через несколько дней начали кони у нас на глазах дохнуть. Корчились, мучились, как от какой-то внутренней болезни. Догадались вскоре, в чем причина, — сосновые щепы прокалывали им кишки. За несколько дней потеряли почти треть всех лошадей. Командир поспешил дать тогда приказ каптенармусам резать коней в пищу.

Вот тогда-то и узнали мы по-настоящему деда Андрея. Он входил в наш пулеметный расчет. Пришел он к нам, как сейчас помню, когда мы бились на Муреше. Осенью это было, ночью. Тьма кромешная. Холодище. Дождь льет. Сырость до костей прохватывает. Прятались мы в кустарнике на берегу, наутро предстояло переправиться на тот берег, ударить внезапно по немецким позициям. Вот тут как раз — время уже к полуночи подходило — и заявляется к нам боец народного ополчения из интендантской части нашего полка. Да не один, а ведет за узду коня. Остановился у того места, где мы под листвой прятались, и спрашивает, как пройти к командиру.

— А к чему он тебе? — стал у него выпытывать сержант.

— Да вот пришел к вам с лошадкой, воевать.

Помню, как один из наших бойцов, Гурица, — погиб он в ту ночь, поглотили его воды Муреша — расхохочется прямо ему в лицо:

— Да неужто, дедуся, взаправду немцев бить собрался? Может, до самого Берлина на своей кляче добраться задумал?

Ополченец только поглядел на него, рассердился, видно, за эту насмешку. Но смолчал. Закурил, пряча цигарку в кулаке. Тогда впервые и разглядел я его при огоньке цигарки. Усы седые, висячие. Лицо все в морщинах, худое, на щеках щетина рыжая. Фуражка на голове старая, потрепанная; костистый лоб до половины прикрыт обвислым ее козырьком. И глаза его успел увидеть: большие, ласковые они у него были, жалостливые. Тут сержант забрал его с собой — пошли они пробираться сквозь кусты к командиру.

Много шуток отпустили мы тогда по адресу деда и его лошадки. Рот, правда, ладонями прикрывали, шуметь-то больно нельзя было. Немец под боком. Вскоре вернулся сержант, а с ним боец со своим конягой. Попросил он, оказывается, командира, чтобы определили его с лошадью в наш расчет. Шепнул нам сержант его имя: Андрей Бырку его звали. Но мы в ту же ночь окрестили его «дедом Андреем». Так и осталось за ним это прозвище до конца войны.