Тревожные ночи

Сначала я исследовал подвал, освещая его трофейным карманным фонариком. Лучше всего заминировать три передних подвальных помещения, а запальный шнур вывести в котельную. Котельная была изолирована и имела окошечко, через которое можно было уйти.

Так я и сделал. Я отнес в подвал бруски тротила и приготовил из них восемь зарядов по пять килограммов каждый. Для толстых каменных стен такой заряд был самый подходящий. Свыше двух часов я долбил штыком в стене углубления для закладки зарядов. Затем, вложив в них тротил, прикрепил запальный шнур и заложил вытащенные из стены камни. Запальный шнур я проложил по верхнему своду подвала в котельную, где спрятал его конец под лестницу. Проверив еще раз связь между зарядами, я поднялся на первый этаж и на ухо доложил Бураде об окончании минирования.

В это время появились Винтилэ и Василе Чиобану. Они приволокли два огромных узла; Ион Букура притащил разбитую дверь. Бурада и Ангелаке только что вернулись с улицы и держали в руках семь — восемь немецких котелков, доверху набитых снегом. Все спустились в подвал, в котельную. Я немного задержался, так как должен был развязать ефрейтора и отвести его вниз… Уж не знаю, как это случилось, но в тот самый момент, когда мы в темноте спускались по лестнице, ефрейтор, по-видимому налетев на что-то, а может быть, поскользнувшись, упал и зацепил меня плечом. Я не устоял и полетел на него и вместе с ним покатился по лестнице. Потом я ухватил его за ногу и потянул к себе. Встав на ноги и держась за перила, я ткнул его в бок стволом автомата.

— А ну двигайся! — процедил я сквозь зубы. — У тебя ноги спутаны, что ли?

Внизу, в котельной, Ион Букура расколол на дрова дверь и зажег костер. Ангелаке заложил окошко двумя мешками с песком, а Винтилэ с Чиобану принялись делить консервы, пакеты с галетами и сухарями, пачки сигарет. Из второго узла Бурада выбрал себе сапоги и шинель. Я тоже вытащил из кучи шинель и постелил ее около стены рядом с трубами, к которым снова привязал ефрейтора. Я сделал ему знак сесть на шинель. Тут я заметил мрачный взгляд его скрытых под бровями серых глаз. Он смотрел так, что мне стало как-то не по себе; в этом взгляде можно было прочесть и признательность, и отчаяние, и надежду. Однако при свете костра можно было заметить, как в глазах его нет-нет да и мелькнет стальным холодным отблеском ненависть и страх перед расплатой. «Боится, как бы мы его не пристукнули», — подумал я и сочувственно похлопал его по плечу.

— Брось, не беспокойся, мы не думаем тебя убивать…

Ефрейтор испуганно метнул на меня взгляд, но увидев, что я улыбаюсь, тоже улыбнулся, показав большие белые зубы. «Выхоленный парень»! — подумал я, взглянув на его зубы и широкие мясистые скулы. Спросив разрешение у Бурады, я открыл коробку мясных консервов и, как ребенка, стал кормить пленного. Потом отлил в стаканчик от фляжки немного воды из котелка со снегом и дал ему попить. Однако на свертывание ему цигарки у меня не хватило терпения. Мне самому так хотелось есть, что от голода даже голова закружилась. Я сунул ему в рот сигарету, взятую у него же. Черт его знает, вроде сердце у меня по нему болело. «Никто же на войну по доброй воле не идет! Его Гитлер послал, как и нас послал на восток Антонеску!» Потом я зажег ему сигарету и сказал:

— Больше у нас ничего нет, ефрейтор!

— Эй, Добрица, какого черта ты с ним возишься! — сердито воскликнул Ангелаке.

— Да ведь и он человеческая душа, господин сержант! — мягко ответил я.

Ангелаке зло выругался и глубоко вогнал штык в консервную банку, которую держал в руке.

— Человеческая душа! — пробурчал насмешливо он. — Собачья, а не человеческая!.. Собачья, Добрица, понял?.. В собак их Гитлер превратил… Может, ты забыл, чего мы натерпелись?

— Где там, забыл! — проговорил я, разогревая консервную банку на костре, а сам подумал: «Чего хочет Ангелаке от этого бедняги?»

— Если бы забыл, — добавил я сердито, — меня бы не было здесь!

— Брось, — стараясь успокоить меня, проговорил Ангелаке, — все равно этой ночью я ему пущу пулю в лоб!

Я замолчал, отодвинулся в сторону и начал есть. Ангелаке так ненавидел немцев, что был готов тут же застрелить ефрейтора. Меня встревожили его слова. Еда застревала у меня в горле. Думаю, что на это обратил внимание и Бурада; он приказал выбрать мне сапоги, шинель и сменить наверху Василе Цупу.