Тревожные облака

Кажется, нет границ океану: катер уже шестьдесят дней в пути. До самого февраля дул зюйд-зюйд-вест, подталкивая катер на север. Хотя они делали по шестьдесят-восемьдесят миль в сутки, но и до сих пор еще не достигли камчатского берега.

Делая прокладку и назначая курс рулевым, Петрович добивался одного: выйти на широкую судоходную дорогу,. пролегавшую вдоль Курильских островов и берегов Камчатки до бухты Провидения на Чукотке. Здесь и зимой можно было встретить не только большие пассажирские суда, но и транспорты, рыболовецкие траулеры, сейнеры, занятые активным ловом. Только бы попасть на эту невидимую глазу, но хорошо знакомую бывалым морякам дорогу! Курилы остались далеко на юго-западе - катер слишком долго несло в северном направлении,- и расчет был только на камчатский берег.

Глаза Петровича совсем сдали: выходя на палубу, он вооружался биноклем, долго осматривал горизонт, силясь увидеть плавучие льдины, которыми непременно дал бы знать о себе тихоокеанский берег Камчатки.

- Что, Петрович, скоро берег? - спрашивал у него кто-нибудь в кубрике, с надеждой, а то и с горькой насмешкой.

Уткнувшись в карту, беспомощно сутулясь, старпом отвечал негромко:

- Поживем - увидим!..,

Виктор лежит на тюфяке, то впадая в забытье, то пробуждаясь, со странным чувством покоя: острый голод, который еще несколько дней назад буквально рвал его внутренности, теперь притупился. Зато сильнее мучит жажда. Кок выдает ему из неприкосновенного запаса по три ложки пресной воды сверх пяти положенных. Это уже второй член команды - после механика,- переведенный, как выражался Воронков, «на санаторный режим».

Виктор видел, как терзает кока изжога, как трясется в холодном ознобе его тощее тело, и матросу делалось совестно, что вот он, самый молодой, лежит, не шелохнется, а пожилые, больные люди работают, переводят парус, раздобывают топливо, опресняют воду… Виктор даже попытался встать, когда в кубрике стали плести запасные штуртросы, но ноги не слушались. Оказывается, когда его, беспамятного, укладывали на койку, пришлось разрезать голенища, чтобы стащить сапоги с распухших ног. Руки тоже стали опухать, он почти со страхом смотрел на уродливо потолстевшие и теряющие чувствительность пальцы.

Вахту несли трое: Петрович, Саша и Равиль. Перед вахтой Равиля Виктор изводил его советами и наставлениями, стараясь хоть таким образом принять участие в управлении катером. Вспыльчивый Равиль срывался, кричал на Виктора и, забравшись в рубку, долго не мог успокоиться. Вахты стояли ему огромного напряжения. Его научили держать штурвал так, чтобы руль стоял прямо, и он старательно делал то, чему его научили. Но Равиль нетвердо знал компас и еще хуже понимал лопочущий голос паруса при перемене ветра. Просто катер нуждался в остатках его физической силы, и Равиль охотно отдавал ее.

Иногда досада закрадывалась в доброе сердце Равиля: -почему его не учат морскому делу по-настоящему! Ведь он по-прежнему чернорабочий, почти слепая, механическая сила «при баранке».

По вечерам фитиль коптил в чадной атмосфере кубрика. Свет коптилки без резких переходов сменялся тусклым дневным светом, сочившимся сквозь иллюминаторы. Люди редко выходили на палубу: сил становилось все меньше, не хотелось расходовать их на трудный подъем по трапу, на борьбу с ветром и качкой. Даже воду для охлаждения змеевика стали брать не за бортом, а в льялах под жилой палубой, через люк, находившийся у трапа.

Саша, случалось, намеренно оставлял открытой дверь кубрика, но ропот кока и дяди Кости заставлял его тут же прикрыть ее. А в духоте кубрика слабость быстрее одолевала людей. У кока кровоточили десны, зубы шатались от легкого прикосновения. Уж не цинга ли? И Саша придумал, как подымать товарищей на палубу.

Распахнет дверь и крикнет в душную полутьму:

- Братцы! Чайки!

Чайки?! Значит, близок берег, еще каких-нибудь полсотни миль, и они достигнут земли!

А то крикнет:

- Я колокол слыхал!

Или:

- Сирена!

Крикнет так, что у самого от натуги в ушах зазвенит и что-то впрямь отзовется в барабанных перепонках: не то удары корабельной рынды, не то вой сирены, не то короткий басовитый гудок.

Саше верили. Люди медленно выползали на палубу и долго прислушивались к посвисту ветра. Порой кому-нибудь тоже чудились желанные звуки сквозь однообразный говор океана. Люди шарили взглядом по горизонту, искали в складках волн чаек, принимали за птиц пенные гребешки. Иным виделись за кормой водоросли. Верили и не верили. Хотелось верить! Поругивая Сашу, возвращались в кубрик, а где-то на самом донышке сердца хранили наивную веру в то, что Саша не обманул их, что все было на самом деле. Подтрунивали над собой и все же надеялись, ждали, что кто-нибудь хоть на миг да увидит взмах черных крыльев буревестника, услышит крик глупыша или хлопотливые удары о воду взлетающего баклана.

…Первого февраля в середине дня проглянуло равнодушное, холодное солнце. В кубрике посветлело. Желтоватый, робкий свет упал на посиневшие пальцы людей - команда все еще сплетала запасные штуртросы из стальных жил.