Тревожные сны царской свиты

Ныне мы с болью говорим о том, сколь разителен разрыв между живущими за чертой бедности и живущими в достатке, между очень бедным и очень богатым. Мы фиксируем очевидные доходы, хотя знаем, что и те и другие их занижают. Первые - во имя превращения своего гнева в гнев праведный, ибо уверены, что достаток можно получить не ценой труда, а ценой гнева и бунта, страшась которого и власть, и те, кто жирует, повысят, оплатят, начислят. Вторые знают, что они очень богаты, но боятся передела собственности не между богатыми и бедными (они не верят во вторую Октябрьскую революцию), а между богатыми и очень богатыми. Они не боятся власти, потому что власть во времена смуты скоротечна, а значит, власть легче купить. Власть знает, что в нынешние времена она очень скоро может перестать быть властью, а потому с поля власти ей следует взять скорый и достаточный урожай. С бедных взять нечего. Взять можно только с богатых. Но сначала их надо сделать очень богатыми, чтобы их можно было заставить поделиться.

В 1991 году, когда инфляционный взрыв лишил всех нас жизненных накоплений, случился массовый уравнительный эффект. И тот, кто имел сверх всего мыслимого, и тот, кто ничего не имел, практически оказались на одной ступени. Накопленных сверхсбережений по ценам 91-92-го годов могло хватить на полтора-два месяца настоящей жизни. Профессиональный заработок, как критерий твоей значимости в обществе, как бы перестал существовать. Все разом стали равно ненужными по месту своей прежней работы. Подул приватизационный ветер. Нас всех назвали частниками, владельцами мифического ваучера. Начался передел собственности, которая всегда была вне нас. Ею владели директора заводов, председатели колхозов. Собственностью от имени и по поручению государства владела власть, то есть партия. Ибо стать директором завода, председателем колхоза, главой конструкторского бюро, не будучи членом партии, практически было невозможно. Все остальные были нанимаемый люд. Как, впрочем, и директора, и секретари райкомов, обкомов, ЦК. Они тоже нанимались, хотя их наем сопровождался лукавой процедурой выборов (съезды, областные конференции). Мы удивляемся, задыхаясь своей восторженной риторикой, о всенародной собственности, о народовластии, которого в последние 70 лет нигде не было, хотя теоретически существовало якобы всюду. Сегодня мы имеем многовариантность одного и того же. Каждая политическая сила подстегивает тех лошадей, которые, по ее разумению, должны довести ее до порога власти. Директор завода, голосующий за Зюганова, мало интересуется внешней или внутренней политикой государства, продолжится или окончится война в Чечне, утвердится массово православие или восторжествует однопартийный атеизм. Директор завода будет вдохновляться одной, главенствующей идеей - Зюганов сохранит его директорскую власть, и поэтому он за президента по фамилии Зюганов. И Геннадий Андреевич, понимая это, оговаривается: там, где приватизация дала эффект, завод работает, прибавляет - не тронем.

Пятнадцатого февраля день событийный. Определились номинально два главных конкурента. Ельцин в Екатеринбурге объявил о своем решении вступить в предвыборный марафон. "Я уверен, - сказал президент, - что сумею провести страну по дороге реформ".

Его речь не назовешь программной. Она была, не как обычно, многословной. Натурность, свобода поведения на трибуне в духе президента образца 91-го года. Ельцин-96 пытается повернуть память, возродить образ бунтаря, взгромоздившегося на танк и оттуда, с высоты боевой брони, зачитывающего свой первый антипутчистский указ. Он отчасти напоминает проснувшегося царя, свершающего путешествие по своим владениям. Не станем касаться сути речи, которую темпераментный и исторически образованный журналист НТВ назвал "девять ударов Бориса Ельцина".

Никаких, разумеется, ударов, потрясений, сенсаций в его речи не было. "Царь" был непривычно словоохотлив, строг к подданным, которых тут же прилюдно казнил, жаловал и миловал. Шуба с царского плеча (в смысле пять миллиардов заводу на погашение долгов); кара - сообщение о разжалованных. Голос, правда, подвел, он внезапно сел. Буквально поутру, как утверждают люди из зоны президентского дыхания. Но президент мужественно борол в себе хрип. И в этом даже приближался к истинности своего образа. Зал был в эмоциях умерен, несколько белобумажных транспарантов в духе надежд верноподданного народа, обращенных к своему монарху: "Ельцин - единая Россия", "Ельцин - торжество реформ и демократии" и что-то еще в этом творчески приподнятом духе. Мне даже казалось, что Эдуард Россель, а он был зачинщиком (ну если не зачинщиком, то сторонником этого замысла), хотел, чтобы президент был сражен ностальгической волной. Тот же город, тот же зал, с которого начиналось его, ельцинское восшествие на президентский Олимп пять лет назад. Лица, лица другие...