Тревожный месяц вересень

– Во времена Монтеня не было приставных стульев. Это Ренар. Так вот... Я сидел на таком приставном стуле, и было хорошо. Я мог наблюдать! Мне видны были и оркестр, и галерка, и бельэтаж, и партер, и статисты, выглядывающие из-за кулис, и дирижер, вернее, человек, который воображает, что дирижирует, и суфлеры. И даже правительственную ложу я видел... В ней все время менялись люди. А опера все та же. Представь себе, это приятно - сидеть на приставном стуле! А ты пришел и согнал меня! Поставил перед идиотски глупым вопросом: либо я должен сказать и м правду и таким образом предать тебя, либо я не должен говорить им правды, обмануть их. Втг ведь как! Альтернатива! И я вынужден был ввязаться в ваше дело. Теперь справляю поминки по моей прежней, милой и спокойной жизни... А почему все это произошло?

Он все старался поддеть неуклюжей тупой вилкой кусок яичницы, но та ускользала и ускользала. С непонятным упорством старик преследовал яичницу. Я незаметно подвинул к нему ложку.

– Потому, что я позволил себе полюбить тебя, Иван Николаевич, а любовь в конечном счете всегда вынуждает нас страдать.

Мы с Антониной переглянулись.

– Да-да... не удивляйтесь. И вы будете страдать. От разлук, от переживаний, от обид со стороны детей, от непонимания, которое будет случаться и у вас... Как и у всех... да мало ли отчего еще. Не думайте, что ускользнете. Надо платить за счастье привязанности и любил. Но...- Сагайдачный со стариковским упрямством продолжал работать вилкой, как рыбак острогой при ночной ловле. Наконец-то ему удалось справиться с яичницей. Он проглотил ее, широко раскрыв рот, как птенец, разом. По-моему, он был рад этой маленькой победе. И продолжал: - Зато мы кое-что приобретаем. Вот вы кормите меня завтраком, как заглянувшего на огонек родственника. Быть родственником - это хорошо.

Я сумел разглядеть глаза старика за овальными стеклышками. Они не шутили, они были серьезны, эти глаза.

– В сущности говоря, обманывать мне не впервые, - сказал он. - Ведь я болезни свои обманул - их было у меня столько, что в молодости на военную службу не взяли, и вот мне семьдесят, и я многих еще мог бы пережить. Родичей жены, Марии Тихоновны - обманул... Правда, нечаянно. Они надеялись на богатое наследство, а я, во-первых, не помер, во-вторых, оказался беден, как церковная крыса!

Антонина поставила перед ним большую кружку чаю, заваренного, как я догадался по запаху, на мяте и шалфее. Старик любил именно такой чай, но я никогда не говорил ей об этом. В Глухарях обычно пили морковный, настоящего, естественно, ни у кого не было.

Но как она узнала? Откуда это понимание, это чутье? Она продолжала удивлять меня.

Сагайдачный не спеша и с удовольствием выпил чай. Я видел, что он исподволь рассматривает глиняных зверей на полке. Потом он прошел к ним и оглядел более внимательно.

– Это, конечно, ваша работа? - обратился он к Антонине и сам себе ответил:-Да-да, конечно же. Это ясно... Случается же такое в наших богом забытых селах, - повторил он уже слышанную мною фразу, не сводя глаз с Антонины. - Да-да... Спасибо вам за все. Было так хорошо посидеть рядом и ощутить на миг искреннее участие и заботу... Жаль, что приехал я в тяжелое время, недоброе, и вам не до меня. Простите старика. А теперь за дела.

Он снова галантно поцеловал ей руку. У порога остановился и поклонился Антонине. И она ответила ему поклоном. По-моему, они понравились друг другу.

– А что? - сказал Сагайдачный, надевая плащ. - Старики способны вновь ощутить свою молодость только через других. Ты извини, что я вел себя не как на поминках. Думаю, так лучше.

Мы вышли к телеге. Моросил дождь. Лысуха уныло ждала, в гриве ее светились мелкие бисерные капли.

– Спасибо вам, - сказал я.

– Что за народ! - сказал Сагайдачный. - Лезете в пекло и еще благодарите! Смотри береги себя!

Он достал из внутреннего кармана старомодного клетчатого своего сюртучка какую-то тряпицу. Развернул - в ней лежали сережки, каждая состояла из трех слитых золотой вязью воедино крупных голубых капелек.

– Это бирюза, - сказал Сагайдачный. - Чудесный камень. На хорошем человеке он светлеет. И если человек здоров, радостен и светел внутри, то и камень отражает это своей радостью, мерцанием. Но если близка кручина, болезнь, то камень становится темным и невзрачным. Так старики говорили в мое время... Это, пожалуй, и есть мое сокровище, о котором здесь ходило столько слухов. Я хочу, чтобы ты передал их Антонине. Нет-нет, не отказывайся. Пожалуйста. Я человек старого склада, я очень ценю такие безделушки. Вы этого не понимаете. Эти штучки позволяют ощутить себя во времени. От матери они переходят к дочери и далее, далее. Может быть, души наших предков живут в этих камнях. Пусть эти камешки начнут новую жизнь в новой фамилии.

Он вложил сережки мне в ладонь:

– Бери. И поехали к Глумскому. - Усаживаясь в свою таратайку, он вдруг наклонился ко мне и заговорщически прошептал; " Бувае, иноди старый не знае сам, чого зрадие, неначе стане молодый и заспивае, як умие". Ну, кто?