Тревожный месяц вересень

Глаза его были подслеповаты, но зато умели смотреть в суть вещей, минуя всякие мелочи, которые только отвлекают и путают, как камуфляжная сеть с привешенными к ней тряпочками. Я, очевидно, путаюсь именно в таких мелочах.

– Знаешь что, Попеленко, - сказал я. - Завтра я поеду в Грушевый хутор.

– А боже ж мой!-простонал Попеленко. - То ж возле самого УРа. Теперь вам туда никак нельзя. Что ж вы, не понимаете, или что?

– Понимаю.

– Ну, тогда и я с вами, - сказал Попеленко уныло. Он сказал это, и круглое лукавое лицо его стало непривычно задумчивым, как будто он сочинял надпись для собственного памятника. - Нет, - вздохнул наконец Попеленко.- Семья будет сильно нервничать. Нельзя так сильно семейство беспокоить.

– Оставайся, - сказал я. - Следи за порядком. А мне дай Лебедку.

– Лебедку? - со стоном спросил мой подчиненный.- Я ж должен капусту вывезти.

– Так я же вернусь!

– Ага! - сказал Попеленко с некоторым сомнением.- А может, вы попросите у Глумского жеребца? Лебедка - демобилизованная лошадь, раненая, а жеребец гладкий, штабист. Пусть побегает.

– Может, мне попросить жеребца у товарища Ворошилова?-спросил я.- На котором он принимает парад. Чего ему круглый год стоять без дела?

Довод произвел на "ястребка" впечатление.

– Ладно, - сказал он. - Под седло или запрячь?

– Запрячь. А до того как запрячь, мы с тобой пройдем по селу и произведем реквизицию.

– Самогон? - спросил Попеленко, оживившись,

– Реквизируем оружие. Глумский подскажет. Пора нам наращивать огневую силу. Чтоб бандиты не сунулись в село.

– Ага!..

– У пацанов много оружия припрятано.

– Ага, - сказал Попеленко, призадумавшись. - Вообще-то у моего старшего валяется где-то миномет. На пятьдесят миллиметров. Без прицела, но мины найдем.

– Это слишком. Нужны пулемет, автоматы, гранаты.

– Это мы сообразим, - сказал Попеленко. - По сараям пройдем, по погребам.

Было ясно, что любая реквизиция ему по вкусу. Реквизиция- тактически четкая и всегда победная операция.

– Больше юмора, Попеленко, - сказал я "ястребку".

– Найдем и это, - заверил он.

* * *

Когда я пришел, Серафимы дома не было. Луна поднялась высоко. Млечный Путь растаял в ее свете, как полоска снега. Навозная куча у сарая сверкала, словно вся состояла из жемчужных зерен. Кабанчик Яшка визжал, требуя ужина. Я наскоро набросал в корыто холодной картошки, подлил воды с молоком, размешал и отнес Яшке в сарай. Он ткнулся пятаком в мешанку и нагло завопил. У него были свои причуды, у Яшки, любимца Серафимы. Он ничего не ел без тюльки. Это бабка его приучила, она-то как раз тюльки видеть не могла, но это был единственный продукт, которым кооперация снабжала глухарчан. Я с трудом отыскал тюльки, завернутые в листья лопуха, они лежали в старой, рассохшейся кадушке. Мы честно разделили тюльки с Яшкой. По-моему, он был очень неглупым существом.

– Такие дела, Яшка, - сказал я. - Никакие наши дела. Тюльки мы с тобой, Яшка. Мелочь пузатая.

Серафима пришла после двенадцати, когда я лежал на дощатой своей кровати, согреваясь под полушубком и рядном. Будильник, оставленный фронтовыми хирургами, уже прозвенел.

Серафима задела медную ендовку, что лежала на крышке кадки с колодезной водой, и она грохнулась о твердый глиняный пол с колокольным звоном.

– Вы что, бабуся? Подгуляли? - спросил я.

– Еще бы не подгулять! - ответила она весело.- Еще бы, когда после немцев первого приняла... Праздник! Ой, со смеху с ними, недотепами, подохнешь! Девке восемнадцать, дура дурой, а бабки вокруг собрались, забыли, какое оно, дите. На похоронах научились плакать, а про робенков, про немовлят все начисто позабывали...

– Кто ж это постарался? - спросил я.

– Да Ермаченкова. Парашка! Ой, лихо, уморили со смеху! Кривендиха кричит: "Батюшки, ребенок мертвый, синий весь!" Они бы его и загубили, да тут меня дозвались. Я кричу: "А ну, отойди, чего раскудахтались, яйцо, что ль, снесли!" Поднесли Парашке показать - а она обмерла. "Ой, - говорит, - в роте у него плесень, не жилец". И реветь. Хорошо, я поспела. "Эх, - говорю, - трясця твоей матери и всем родичам, что такую дурепу вырастили, у них у всех в роте белое, у ребенков... Разойдись, не кудахтай. "Синий, синий!.." Раз синий, значит, живой... Мертвый -белый был бы!" А он, как шел, пуповиной вокруг шеи обмотался, бывает... Височки ему натерла, в ушки и носик подула - он дыхнул да как заорет. "Быть ему - говорю,- большим начальником, глотка здоровая".

– Отец-то кто?

– А кто ж теперь знает? По времени - освободитель. Проходящий солдат. От радости, словом... Да пусть! Население произрастать должно! Земля пустует... Что ж это делается - мужиков так сничтожают, как траву. Не успеешь одного выходить, а другого нянчи на подсменку. Где ж их нарастить столько? А теперь их вон как стали - и с еропланов, и с танков, и с минометов. Чтоб им, фашистам!..

– Назвали как мальца?

– Сдурел? Сегодня Ивана постного. Одним Ванькой больше стало. Тезка тебе.

– Подойдите-ка сюда, Серафима, - сказал я. Она подошла. Луна ярко светила в окна. Ну и страшнюга она у меня была, Серафима. Мартышка в платочке.

– Наклонитесь.