Тревожный звон славы

Он перелистывал привезённую из Кишинёва «масонскую» тетрадь размером в лист, в чёрном кожаном переплёте, на котором был масонский знак — треугольник и в нём буквы «OV», что означало «Овидий». Рядом со стихами заметки, черновики писем, короткие записи, а по полям разбросано множество быстрых рисунков. Всё вперемешку: за монологом Пимена набросок из «Цыган», потом «Сожжённое письмо», потом строфы четвёртой главы «Евгения Онегина», снова сцены к трагедии, снова строфы четвёртой главы.

Он усиленно работал над обширной своей поэмой. Перспектива прояснилась, и он с огромной энергией и небывалой быстротой закончил четвёртую главу и принялся за пятую. Но после «Графа Нулина» сама поэзия его изменилась.

В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.

Прежде в «Евгении Онегине» не было сцен голой действительности. Прежде то, что почиталось низким, он не делал предметом высокой поэзии. А теперь в простых, звучных, поэтических строфах он изобразил собственную жизнь в глухой деревне.

А что ж Онегин? Кстати, братья!
Терпенья вашего прошу:
Его вседневные занятья
Я вам подробно опишу.
Онегин жил анахоретом:
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке...

Всё же напряжённая работа не отвлекала мыслей от потрясения 14 декабря, и на полях тетрадей он то и дело рисовал профили знакомых лиц. Кюхельбекер! Пойман, схвачен пылкий и беззащитный Вилли... Так хотелось хоть как-то подать голос другу! И он придумал. Кюхельбекер в статье в «Мнемозине» высказал мысли — во многом спорные, частью справедливые и тонкие — о направлении нынешней русской поэзии. И вот под видом полемики с ним он посвятил другу несколько строф. Конечно же прямо к развитию сюжета эти строфы не относились, но разве не имел он права на отступления, хотя бы связав его с любовью и наивным песнопением Ленского!

Но тише! Слышишь?
Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мёртвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа...»

Это был голос Билли, голос восторженного, эрудированного энтузиаста Кюхельбекера.

А пятую главу с именами Татьяны он насытил русским пейзажем, русским фольклором, русскими обычаями. Теперь носителем и выразителем всего русского, народного стала любимая героиня — Татьяна, взросшая на соках родной земли и впитавшая сама дух старины.

Татьяна (русскою душою.
Сама не зная почему)
С её холодною красою
Любила русскую зиму...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.

Та самая Татьяна, которая в начале поэмы была лишь уездной романтической барышней, воспитанной на французских романах! Теперь страшный её сон должен был ещё резче подчеркнуть её связь с народными преданьями и поверьями, ужасными видениями предсказать последующие драматические события.

И пригодился опыт, обретённый созданием «Графа Нулина»: теперь развитие сюжета в поэме заметно ускорилось, число отступлений сократилось — и явственнее зазвучали насмешливо-сатирические нотки в описании помещичьего провинциального быта.

Прогулка во второй половине февраля 1826 года.

Россия предстала перед ним во всей своей протёкшей и настоящей жизни... Её молодость была отважной и буйной. Её печальной судьбой, трагедией стало татарское иго... Века, века покорного рабства. Потом воскресение, рост могущества, объединение, стремительный бег вдогонку за ушедшей вперёд Европой. Вот и вошла она в семью европейских стран, но уже со своей неповторимой историей, а значит, и со своим неповторимым будущим. Да, она движется самобытно. Но она ещё изумит мир!