Тревожный звон славы

Вяземский успокоился, но костистое, прямыми линиями очерченное лицо по-прежнему было сумрачно, стёкла очков не смягчали острого, режущего взгляда.

Дальнейший разговор пошёл короткими, отрывистыми фразами, будто друзья спешили не упустить ни одной из важных для них тем.

   — Что сказать о твоей трагедии... Зрелое, возвышенное произведение. Видно, ум твой не на шутку развернулся. Язык трагедии — верх совершенства...

   — Но этот язык извлёк я из самих материалов! Нет, не соблазнился славянщиной — лишь по необходимости, в декламациях да в быте церковников.

   — Надобно, конечно, ещё вслушаться, вникнуть, чтобы понять и решить, трагедия ли это или более историческая картина.

   — Именно трагедия! — горячо воскликнул Пушкин. — Именно романтическая трагедия вне условных, тесных правил классицизма! И я надеюсь всё же увидеть её на сцене.

   — Но шумит комедия...

   — Грибоедов неправильно понимает самый жанр комедии. Вот ты высоко поднимаешь Дмитриева...

   — Да, потому что Дмитриев — слава нашего отечества. Не самая большая слава, но, однако же...

   — Ты в этом вовсе не прав! В Дмитриеве нет русского, нет национального... И Озерова ты возвеличиваешь...

   — Да, как преобразователя русской трагедии...

   — Ну уж прости... Тут ты какой-то un homme pretentieux[273].

Ни с кем Пушкин не любил так спорить, как с Вяземским: острая мысль и резкий слог разжигали полемику.

В кабинет вошла княгиня Вера Фёдоровна. Пушкин стремительно бросился к ней.

   — Bonjour, княгиня Ветрона! — Он поцеловал руку маленькой, лёгкой в движениях, чернявой одесской своей приятельницы. И, бывая в доме Вяземских, он каждый раз предавался с ней одесским воспоминаниям. — Княгинюшка, вы не забыли? Как же мне понять, что сразу несколько женских прекрасных образов могли уместиться в моём сердце? Может быть, южный климат виноват? Может быть, шум моря? Княгинюшка, может быть, моё сердце устроено как-то по-особому? — Трудно было поверить, что совсем недавно этот не столь уж юный человек серьёзно и глубоко обсуждал очень важные материи.

   — Bonjour, господин efourdi![274] — Княгиня Вера была звонкоголоса. — Кто же теперь у вас в сердце? — Она была смешлива — и взорвалась смехом.

   — В том-то и дело, княгинюшка, по крайней мере, несколько прехорошеньких! Но я хочу жениться.

   — На ком же?

   — В том-то и дело, княгинюшка, что, когда я с одной, меня тянет к другой...

Княгиня Вера опять взорвалась звонким смехом. А для сердца Пушкина доверительная беседа с ласковой женщиной, видимо, была не менее важна, чем для ума серьёзный разговор с литературным своим сподвижником.

   — Что ж, давайте разберём каждую по отдельности. — Княгиня Вера с видимым удовольствием играла роль поверенной. — Так кто же... — Но она прервала себя и сделалась серьёзной. — А знаете ли вы, что Мария Волконская решилась последовать за своим мужем в Сибирь?

Пушкин побледнел.

   — Это правда?.. Боже мой... — Его Машу Раевскую теперь должно было звать княгиней Волконской. — Княгиня Мария Волконская... Это похоже на неё... Это в её характере.

Душевное его смятение тотчас отозвалось в чуткой наперснице. Но князь Вяземский слишком хорошо знал свою жену, чтобы не заметить чрезмерную её пристрастность. Не было ли чего-либо между нею и Пушкиным в Одессе? Нахмурившись, наблюдал он за выражением лиц жены и приятеля и довольно резко прервал беседу:

   — Нас ждёт коляска. Ты со мной?..

Пропустив Пушкина в дверь, он сказал жене саркастически:

   — Хромая нога сыграла большую роль в жизни и характере Байрона. Вот так же и некрасивость Пушкина влияет на вздорный его характер.

   — Он лишь вначале кажется некрасивым, — с горячностью возразила княгиня. — Потом, представь себе, он кажется прекрасным.

Вяземский помолчал, но не удержался:

   — Я давно подозреваю, что ты тайно в него влюблена... — Сказано было полушутливо-полусерьёзно.

   — Ты с ума сошёл! — Вера Фёдоровна зарделась. — Да я к нему как мать!..

...Московская баня не княжеский терем: она одинакова и для дворян, и для купцов, и для мещан — раздевальня, мыльня да парильня с полком и раскалёнными ядрами печи.

Хозяин — бородатый, широкоплечий мужик — отвесил гостям низкий поклон, лицо его светилось довольством. Недаром князь Вяземский, известный всей Москве, ездил к нему: его баня на берегу Москвы-реки неподалёку от Москворецкого моста не уступала знаменитой Сандуновской. Зычным голосом крикнул он помощника; тот выскочил голый, в переднике и повёл знатных гостей в особо чистое отделение.

Пар наполнял низкое помещение, полок с приступками и подголовниками обжигал тело, а банщик, макая веники то в красный чан с горячей водой, то в синий чан с холодной водой, нещадно хлестал и хлестал, приговаривая:

   — Веник в бане — всем начальник, ваше сиятельство!.. Парься — не ожгись, поддавай — не опались, с полка не свались!..

Потом, закутавшись в простыни, они отдыхали в предбаннике. Пошёл разговор о самом заветном.