Тревожный звон славы

Путы воспоминаний охватили его — жгучие, ранящие. Порывы, ошибки, надежды, признания, опасения — в эти путы вплелись графиня Воронцова, Александр Раевский и он сам, главное, он сам, Пушкин. В его поведении будто два разнородных начала перекликались, соперничали — и побеждало то одно, то другое. Вот в чём была коварность его натуры!

Он сел за стол, обмакнул перо, но, прежде чем писать, плавной линией начертал женский портрет — профиль Воронцовой.

Пушкин писал будто о двух людях, употребляя «ты», «он», «твой», «свой», и совершенно непонятно было, к кому же он обращается. Он, привыкший к филигранной отделке стихов и настоятельно чувствовавший потребность в ясности и законченности, нарочно затушёвывал смысл, и непонятно было, кто же с кем спорит, потому что это были голоса разных начал, составлявших его натуру. Он вскрывал, препарировал свою душу.

Выплеснув чувства, перелив их в стихи, успокоившись напряжённым трудом, он пошёл к сестре. Та писала акварелью. Несколько её картин — пейзажей и портретов — висели на стенах.

   — Я кое-что успела заметить, — сказала она. При нежности, робости и слабости натуры она обладала цепким взглядом.

   — Что же ты заметила?

Она смотрела на него улыбчиво-благожелательно.

   — Твоя печатка, — она указала на перстень, который он носил на пальце, — такая же на письме к тебе из Одессы!..

   — О-о! — Он не нашёлся что ответить. Перстень с печаткой был подарен ему Воронцовой. Но ожила давняя манера производить впечатление на сестру. — Да, — сказал он и вздохнул. — Да! — Он вскинул голову, глядя в пространство.

А она заговорила о том, что все последние годы её волновало:

   — Ведь я чуть не вышла замуж!

   — Вот как?! — воскликнул он.

   — То есть вышла бы, если бы опять не воспротивилась maman. Этот молодой человек — положительно совершенство: умён, имеет прекрасную душу, всеми любим и ценим — природа не отказала ему ни в чём...

Он уже знал развязку. Но Боже мой! Всё ещё повторялось то, что было и в Петербурге.

На глазах у Ольга показались слёзы. Он смотрел на акварели на стенах. Моська соскочила с дивана и слабо тявкнула. Сестра справилась с волнением.

   — Этот Алексей Вульф, — сказала она весело, — aimable ct plein d’esprit[56]. И не глуп. И даже весьма привлекателен. — Пушкин посмотрел на сестру. Она покраснела. — Всё же он самонадеян, — тотчас возразила она. — Он моложе меня, а хочет быть моим наперсником!..

Во двор въехала коляска. Лошади ржали; дога на псарне залаяли.

   — Боже мой, это Рокотов, — сказала Ольга. — Меня нет. Я больна. Он недавно сватался, но я сама ему отказала.

...Этот богатый стехневский помещик был средних лет, с изрядным брюшком, в зелёном фраке и с пышно повязанным галстуком. Лицо его дышало добродушием, румяный рот приветливо всем улыбался.

   — Драгоценная... — Он поцеловал у Надежды Осиповны руку. — Почтеннейший... — Он поцеловал у Сергея Львовича плечо. — Александр Сергеевич! — Он протянул руку.

   — Вы изволите знать меня? — спросил Пушкин, пожимая руку.

   — Ах, Боже мой, Александр Сергеевич, кто же не знает вас! — Неожиданно он и Пушкина поцеловал в плечо. — Однако же... — он обвёл зальце глазами, — я не всех вижу.

   — У моей сестры мигрень, — сказал Пушкин. — Она лежит.

Рокотов вздохнул.

   — Что ж... Однако же, Александр Сергеевич, дошло до меня, что новую коляску...

   — Никита! — позвал Пушкин. Дядька остановился в дверях. — Вели карету выкатить из сарая во двор.

Однако исполнительный дядька на сей раз не торопился. Он вопросительно посмотрел на Сергея Львовича. Его барином был Сергей Львович. Тот кивнул головой.

Вышли из дома. Рокотов и его кучер осмотрели коляску.

   — Хорошая вроде бы... Красивая вроде бы... — бормотал Рокотов.

   — А только чеку, ваше благородь, надо б ковать, — вмешался его кучер.

   — Как же, скажешь — ковать! — возразил михайловский кучер Пётр.

   — Сколько же вы пожелаете-с? — спросил Рокотов.

Пушкин назвал цену, которую сам заплатил. Рокотов почесал в затылке.

   — Подумаю-с, Александр Сергеевич. Сейчас, знаете, не при деньгах.

Вернулись в дом.

Рокотов огляделся, будто кого-то отыскивая, и снова вздохнул.

   — Да-с... А слышали новость? — вдруг затараторил он. — Как же-с! Помещик Карамышев[57], которого вы хорошо изволите знать, имел дочь от своей крестьянки и вот умер — как же, третьего дни, — не успев дать вольную и назначить приданое. И теперь конечно же наследники желают девушку продать. Pardonner та franchise[58], в щекотливых делах нужна основательность. Как вы полагаете? Je tiens beaucoup h votre opinion[59]. — Произношение у него было ужасное. Пушкин и Сергей Львович насмешливо переглянулись.

Надежда Осиповна всполошилась.

   — Серж, — обратилась она к мужу, — не купить ли взамен Дуняшки, которую мы отдали в крестьянки?

Сергей Львович неопределённо пожал плечами.

   — Какова цена...

   — Впрочем, — сообразила Надежда Осиповна, — девушка воспитывалась в доме, поэтому конечно же ленива и избалованна. Нет!