Тревожный звон славы

В тревожном состоянии вышел он из гостиницы. «Европа» со своими вычурными уступами и экзотическими крыльцами казалась разукрашенной иноземкой среди московских построек. Нанять для приличия извозчика? Но Бенкендорф со всей своей канцелярией разместился в доме генерал-губернатора.

Тверская — торговая улица. Мальчишки-рассыльные сновали по сторонам, полосатые столбы масляных фонарей неровным забором торчали вдоль лавок и магазинов. Бородатые разносчики выкрикивали товары. Бухарцы в пёстрых чалмах с умильными улыбками протягивали со своих лотков восточные сладости, зазывно пестрели вывески, золотились двуглавые орлы казённой аптеки. Тянулись потоки прохожих и экипажей. Стаи ворон и галок с шумными криками поднимались с крыш, заборов и крестов церквей.

Что мог означать вызов к всемогущему сановнику? Что сулило будущее? Что делать? Чего не делать? Как жить? Вот он на свободе, а всё оставалось неопределённым.

Дом генерал-губернатора — четырёхэтажное здание — был огромнейшим на Тверской. У главных наружных массивных дверей на пьедесталах возвышались аллегорические изваяния божеств.

Его ждали. Он поднялся по ковровой дорожке мраморной лестницы. Интерьеры были парадно расписаны. Огромный дом казался переполненным знатью, слугами, хозяевами, приезжими, военными, чиновниками...

Вот и сам генерал-губернатор, князь Дмитрий Владимирович Голицын — высокий, с величественной осанкой, с прекрасным цветом лица, в мундире, осыпанном орденами, среди которых на ленте выделялся Андрей Первозванный с алмазными знаками, с портретом нового государя. Князь был близорук, на Пушкина посмотрел через лорнет и тотчас приветливо заулыбался и одарил поэта, к которому благоволил сам государь, самыми изысканными французскими любезностями; он вообще по-русски не изъяснялся, даже прошения ему специальные чиновники с русского переводили на французский. Вот и хозяйка, княгиня, — худощавая, невзрачная. И она приветливой улыбкой встретила поэта, к которому отныне проявлял расположение сам государь.

Пушкина повели коридором. Открылась дубовая, с накладной резьбой дверь, и из-за письменного стола, покрытого зелёным сукном, приподнялся громоздкий генерал в голубой форме, заметно облысевший, с мягкими прядками волос по бокам лба, с большими ушами и аккуратно подстриженными усами.

Углы тонких его губ дрогнули, изображая улыбку. Рукой он указал Пушкину на жёсткий стул перед своим столом.

   — Рад познакомиться с самым знаменитым поэтом России, — сказал Бенкендорф на безукоризненном французском языке и с утончённой светской любезностью.

   — Ваше превосходительство... — запротестовал Пушкин.

   — Нет, нет, я только повторяю общее суждение! — отверг его протест Бенкендорф и вновь учтивым жестом указал на стул.

Любезный человек. Светский человек. Сразу можно и должно было заметить разницу между новым приближённым нового государя и грубым, невежественным, жестоким временщиком прежнего царствования — Аракчеевым.

   — Александр Сергеевич... — На Пушкина смотрели ясные, холодные, прозрачные глаза, щёточка усов подрагивала. — Я позволил себе оторвать вас от важных трудов ваших...

Пушкин опустил глаза. Он проводил дни и ночи в бурных попойках, в безудержной карточной игре и вовсе не работал все эти недели в Москве. Нужно было на любезность ответить любезностью.

   — Государь, — сказал он, — во время беседы, которой он меня удостоил, также настоятельно советовал познакомиться и с вами, генерал. Право, я в восхищении, ваше превосходительство...

   — Мне же, — подхватил Бенкендорф, — его величество государь-император повелеть изволил с глазу на глаз побеседовать с вами, Александр Сергеевич. Надеюсь, мы поймём друг друга: мы оба лишь слуги его величества, не так ли?

   — Sans faute... sans manquez... — сказал Пушкин то, что полагалось сказать.

   — Vous devez conciderer comme, si vous parliez avec l’Empereur, lui-meme. Je ne suis qu’un intermediaire necessaire.

   — Infailliblement... a coup sur... — говорил Пушкин то, что должно было говорить.

   — Не bien! Vous ne savez pas, u que l’Empereur fait pour vous[289].