Тревожный звон славы

Зато её муж, богатый помещик, непременный член мастерской Оружейной палаты, был благодушнейшим из людей.

   — Дорогая, Александра можно понять... ведь после деревни!.. — вступился он.

   — Нет, понять нельзя, — непримиримо сказала Елизавета Львовна, — потому что мы — ближайшие родственники...

   — Да, да, — послушно согласился Матвей Михайлович.

Он был очень толст — о нём недаром говорили, что он не только сановит, но и слоновит.

   — Когда же увидим мы дорогую нашу Ольгу, — тормошили Пушкина его кузины. — Ведь мы вместе росли... Столько лет... Ах! Ах! — Жеманство мешало им в проявлении даже самых искренних чувств.

   — Ты едешь в Михайловское, — сказал Василий Львович, — но буквально на днях я получил от Сержа письмо... — Он сделал знак старику-слуге, и на носу у него оказались очки, а в руках письмо. — Не буду всего читать, только о тебе... «Если он мог... в минуту благополучия своего... отречься и клеветать на меня... как возможно предполагать, что когда-нибудь он снова вернётся ко мне...» — Василий Львович приподнял голову. Из глаз его под очки скатывались слёзы. — Александр, — сказал он, — как ты можешь! — И продолжил чтение: — «Что касается меня, мой добрый друг, то мне нет необходимости прощать его, ибо я прошу у Бога только той милости, чтобы он укрепил меня в моём решении — не мстить за себя...» — Невольные рыдания сотрясли плечи старика.

   — Я пришёл проститься, а не выслушивать... — запальчиво ответил Пушкин.

Но тут выступила Елизавета Львовна.

   — Зачем ты едешь в Михайловское? — строго спросила она.

   — Зачем? Но, тётушка, у меня там книги, бумага, вещи...

   — Ты не думаешь задержаться?

   — Ну, может быть, и задержусь, — неуверенно сказал Пушкин, не понимая, куда она клонит.

Елизавета Львовна сделала мужу знак, подобный знаку Василия Львовича слуге, и Матвей Михайлович извлёк из глубокого сюртучного кармана письмо.

   — Читай, — приказала Елизавета Львовна. — Мы получили сегодня.

Матвей Михайлович послушно склонил голову.

   — «Моё положение ужасно и горестно... Более всего в его поведении вызывает удивление то, что, как он меня ни оскорбляет и ни разрывает наши сердечные отношения, он предполагает вернуться в нашу деревню и, естественно, пользоваться всем тем, чем он пользовался раньше, когда он не имел возможности оттуда выезжать...»

Пушкин, нервничая, заходил по комнате. В том-то и была загвоздка: деревня не принадлежала ему и ничего в этой деревне тоже не принадлежало ему.

   — Ты должен помириться с отцом! Ты должен! — закричали все почти хором.

   — Хорошо. — Пушкин принял решение. — Из Михайловского еду в Петербург!

«Боже мой, — тотчас подумал он, — но как же будет с Софи?»

   — Из Михайловского — и в Петербург, — подтвердил он.

   — Дай я поцелую тебя, — смягчившись, сказала Елизавета Львовна.

   — Дядюшка, — решительно произнёс Пушкин, — прошу тебя! Перешли вот это письмо приятелю моему Зубкову. Ты его знаешь, Василия Петровича... — Он положил на стол запечатанный облаткой конверт.

Он писал Зубкову: «Я надеялся увидеть тебя и ещё поговорить с тобой до моего отъезда, но злой рок меня преследует во всём том, чего мне хочется. Прощай же, дорогой друг, еду похоронить себя в деревне... уезжаю со смертью в сердце». Зубков, он рассчитывал, конечно же покажет это письмо Софи.

Слабый человек! В конверт он вложил и стихи, написанные когда-то в Крыму девушке, которую горячо полюбил:

Зачем безвременную скуку
Зловещей думою питать
И неизбежную разлуку
В унынье робком ожидать?

Теперь он их лишь заново отделал.

   — Я ухожу, — сказал он, нервничая, — мне надобно торопиться...

Ах, Боже мой, дела его были так запутаны!

XV

Чем дальше отъезжал он от Москвы, тем спокойнее делалось у него на душе. Загадка! Он возвращался туда, откуда совсем недавно мечтал вырваться, и только теперь, возвращаясь, испытывал радостное чувство освобождения. Да, Москва шумно венчала его славой, но в конце концов и шум, и слава делаются утомительными. За два московских месяца он, в общем, не написал ни строчки. А замыслы настойчиво бились, нерождённые и недозрелые...

Осень, любимая пора. Ноябрь. И какой ноябрь! Дождливый, с изморосью, с туманом, с рыхлыми снежными хлопьями, тут же на земле тающими и превращающимися в слякость и грязь. Промозглая сырость даже в коляске пронизывала до костей и заставляла зябко кутаться и подбирать ноги.

Петербургский тракт к коронации обновили, укрепили, но и на такой починенной дороге испорченные колеса вихляли.

   — Не, барин, не доехать вам. — Ямщик снял шляпу и почёсывал в затылке. — Где ж с такими ступицами. Хоть чеку-то сменить...

Стояли на потонувшем в грязи, изрытом колеями дворе почтовой станции.

   — Что ж, меняй, — равнодушно сказал Пушкин.

   — Да где ж менять? Тут кузнец надобен...