Тревожный звон славы

   — Что? Что? — Вдруг он заметил на тонком её пальце массивное обручальное кольцо.

А её сотрясали рыдания.

   — Что? Что?

Она закивала головой.

Никита, стоявший рядом со своим барином, проявил неожиданную сообразительность, и на лице его возникла ухмылка, которая появлялась при виде кареты Элизы Хитрово.

К Ольге вернулась способность к речи. От брата она ждёт помощи и спасения. Он не знает, но к ней сватался достойный человек из порядочной семьи... и конечно же ему отказали! Что было ей делать? Ему не велели бывать в их доме, ей запретили к нему приближаться... и вот на бале, при всех, maman грубо оттолкнула её... Maman! И Ольга вновь затряслась от рыданий.

   — Le despotisme de mes parents[373]... — только и смогла повторить она.

Наконец Пушкин узнал горестную правду. Его сестра решилась на бегство. В час пополуночи она вышла из дома, у ворот уже ждали сани, и... Она вновь протянула к брату руку с тонкими пальцами и хрупким запястьем: она уже не Пушкина, а Павлищева[374]! Да, она тайно обвенчана в церкви Святой Троицы Измайловского полка, но по всем правилам, в присутствии четырёх свидетелей-офицеров. Заранее была снята квартира. Муж ждёт дома. А брат пусть едет к родителям — вестником и заступником!..

Однако несчастная Ольга не встретила сочувствия у Пушкина. Он сердился, и не на шутку. Да знает ли она, что наделала! Да понимает ли она, что нанесла урон чести семьи! Да сознает ли, что петербургский обер-полицеймейстер непременно доведёт всё это дело до сведения императора и последствия будут серьёзными? Да и как жить ей без родительского благословения...

Его слова снова вызвали приступ рыданий.

Никита хмуро сказал:

   — Александр Сергеевич... того... наша барышня...

Пушкин будто очнулся. Он ли не любил свою сестру?

   — Оленька, — произнёс он, поглаживая белую нежную кожу её руки.

Она подняла к нему мокрое от слёз лицо.

   — Вымоли мне прощение, — проговорила она. Ольга была хорошая дочь, но её довели до безнадёжности и отчаяния.

   — Никита, одеваться!

...Родители были в растерянности. Александр, мы собирались послать за тобой! Тотчас нужно ехать в полицию...

Вездесущая Анна Петровна Керн пыталась их успокоить: может быть, она что-то знала?

После первых же слов сына Сергею Львовичу сделалось дурно. У Надежды Осиповны лицо окаменело.

Не нужно было Пушкину через далёкого своего предка постигать Ганнибалов характер в самом себе: достаточно было посмотреть на мать.

   — Проклинаю! — воскликнула Надежда Осиповна. — Прокляни их, — приказала она мужу.

Но камердинер и слуги поддерживали бесчувственно обвисшее тело барина и тёрли ему виски. Девка, запыхавшись, принесла нюхательную соль.

Наконец Сергей Львович — расслабленный, изнеможённый — смог сидеть, откинувшись к спинке кресла.

   — Надин... — обратился он к супруге. — В роду Пушкиных случалось и не такое... Что ж делать! Надобно благоразумие и соблюдение приличий... — Он говорил по-французски с таким прононсом, которому мог бы позавидовать и природный парижанин.

В конце концов, Сергей Львович в юные годы был отъявленным вольтерьянцем и на вопросы религии и морали некогда смотрел широко: ему вспомнилась собственная молодость.

   — Этот брак, дорогая, всё же узаконен Святой Церковью...

   — Худой мир лучше доброй ссоры, — решил Пушкин. Нужны были уступки и примирение.

Добрая Анна Петровна, любившая и Ольгу, и её дорогих родителей, и всю семью, внесла свою лепту.

   — Призовите же их! — сказала она. — А я готова ехать к несчастной молодой паре, лишённой родительского благословения... И они упадут перед вами на колени...

   — Да, да... — согласился слабый Сергей Львович.

   — Нет! Проклинаю! — воскликнула суровая Надежда Осиповна. — Я запретила ей... Я отказала от дома ничтожному этому человеку. К тому же он моложе её на пять лет — что ждёт её, кроме горестей?

   — Всё же печальную эту историю нужно закончить мирно... — рассудил Сергей Львович, — ради чести Пушкиных. Потому что, если будут претензии, государь неизбежно...

Этот довод оказался решающим, и лишь теперь Надежда Осиповна позволила себе расплакаться.

Пушкин смотрел на убитых горем родителей, и вновь сыновья нежность, та нежность, которую он испытывал в детстве, возродилась в нём. Отец — да ведь он уже совсем старик: зализы на лбу сделались ещё выше и он горбился. А мать — как заметно она отяжелела, как одрябла на лице кожа, набрякли под глазами мешочки.

Он сказал пришедшие в голову слова утешения.

Но жалость к сестре возобладала в нём, потому что Сергей Львович снова испытал приступ дурноты и обвис на руках камердинера, — в этом была уже привычная театральность. А Надежда Осиповна и в слезах не теряла мрачности, которая и в обычное время пугала весь дом. Так пусть Ольге хоть немного посветит счастье!..

   — Que diable! — внезапно возбудился Сергей Львович. — Le Dieu c’est l’amour[375]... — призывал он себя к смирению.

   — Благословите их образом и хлебом, — решительно произнесла Надежда Осиповна, передавая икону Анне Петровне Керн. — Вместо меня. И в дом пусть не являются!

   — Карету! — приказал Сергей Львович.