Тревожный звон славы

   — ...Первая глава представляет нечто целое, — диктовал он сочинённое им ещё прежде предисловие. — Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце тысяча восемьсот девятнадцатого года и напоминает «Бегаю», шуточное произведение мрачного Байрона... Написал?

Лёвушка прилежно трудился, макал то и дело перо в свежие чернила и от напряжения даже высунул кончик языка.

   — Все пропуски, — продолжал диктовать Пушкин, — в сём сочинении, означенные точками, сделаны самим автором.

   — Но где же эти строфы, обозначенные точками? — недоумённо спросил Лёвушка. — Я их не видел, даже когда первый раз переписывал главу...

   — Их вовсе и нет, — признался Пушкин. — Однако на публику подобные трюки производят впечатление. Будто что-то недоговорено, скрыто — очень важное... Так поступал Байрон, я следую ему. Впрочем, автор имеет право на разные невинные хитрости... А теперь впиши строфу тридцать третью. Обозначь её римской цифрой. Ты готов?

Лёвушка снова обмакнул перо. Но в голосе брата он уловил какие-то особые интонации.

Пушкин диктовал, Лёвушка старался изо всех сил. Почерк у него был ровный, как у заправского писца-переписчика.

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!

   — Написал? — И после кивка Лёвушки перелистал тетрадь.

Но Лёвушка отложил перо.

   — Прости... ты доверяешь мне? О ком это?

Пушкин нахмурился. Лёвушка смотрел на него во все глаза. Он хотел знать эту тайну.

   — Прости меня, но эту строфу, хотя и неполную, ты когда-то прислал мне в письме из Одессы. У меня хорошая память...

Лицо Пушкина напряглось. Сказать или не сказать? Ведь если он, Пушкин, бывает и говорлив и молчалив — в зависимости от настроения или окружения, — то Лёвушка постоянно весело-болтлив! Нет, не может он открыть ему тайну своей души: стихи эти, но в иных отрывках, создавались ещё в Крыму; они были о Маше Раевской.

   — Так... Ни о ком, ни о чём определённом, — сказал он, глядя снисходительно на юношу. — Поэты, видишь ли, любят воспевать туманный свой идеал.

Но от Лёвушки не так просто было отделаться.

   — Прости меня! — Подражая брату, он впился зубами в черенок пера. — Ты ведь давал мне читать письмо к княгине Вере Фёдоровне Вяземской. И в нём уверяешь её, что эти строки вдохновлены ею!

Глаза братьев встретились. Пушкин рассмеялся и пожал плечами. Да, слабый он человек. Что делать, он соврал, желая сделать приятное приятной женщине. Всё это трудно было объяснить.

   — Пиши, — требовательно сказал он брату. — У нас совсем мало времени. — И принялся за примечания. Увы, он вовсе не уверен был в публике. Как примет она новое его творение?

   — Автор, со стороны матери, — диктовал он, — происхождения африканского. — Для публики в этом была некая романтическая экзотика. — Написал? Его прадед Абрам Петрович Ганнибал на восьмом году своего возраста был похищен с берегов Африки и привезён в Константинополь. Российский посланник, выручив его, послал в подарок Петру Великому, который крестил его в Вильне... — Подробностей о Ганнибале, его необычной жизни и странной судьбе набралось изрядно.

Лёвушка устал, но Пушкин всему придавал особую важность: предисловием он подчёркивал беспристрастное отношение автора к герою — ведь критика осуждала неудачный характер пленника; эпиграфы были особенно важны, проясняя замысел; но предельная точность каждого слова нужна была в тех строфах, в которых многозначительно говорилось о преодолённом духовном переломе или дружбе автора и героя. Наконец своею рукой Пушкин вписал посвящение: «Брату Льву Сергеевичу Пушкину».

Братья расцеловались.