Тревожный звон славы

   — Ты знаменитейший писатель России! — воскликнул он, тараща выпуклые глаза и апоплексически бурно краснея. — Да, твоё имя у всех на устах!

   — А что толку? — вздохнул Грибоедов. — Заветнейшая моя мечта — увидеть творение своё на сцене... И вот, как ни бьюсь, не могу протащить сквозь цензуру!

   — Но всё же я уже напечатал несколько сцен, — возразил Булгарин. — Я буду стараться. Да, для друзей я готов стараться! — Речь его потекла быстро. — Кто у нас после Озерова[129]? Ты. Язык Озерова нам кажется жёстким, устарелым, а язык твоего «Горя...» будет звучать всегда! Конечно же когда-то и Озеров своим «Эдипом в Афинах» или «Дмитрием Донским» превращал театр, я помню, в восторженный римский форум. Однако теперь уж, конечно, писать так нельзя. А нужно писать так, как ты!

   — Оставь, пожалуйста, — нахмурился Грибоедов. — Нет, нет. Я явлюсь в Персию пророком.

   — Ты писатель, ты поэт, ты музыкант, ты композитор... И четыре европейских языка, и персидский, и арабский.

   — Талантов много, — горестно сказал Грибоедов, — а это значит — ни одного настоящего.

   — Как бы Пушкину послать в деревню твою комедию, узнать мнение? — произнёс Рылеев. — Вот о чём я размышляю: у нашего поэта и у тебя выведен современный герой. Но они совсем разные. Над этим важно подумать. Не правда ли? — он обратился к Бестужеву.

Тот, соглашаясь, кивнул красивой головой.

   — Мой брат от «Евгения Онегина» ожидает очень большого шума! — посчитал нужным сообщить Лёвушка.

   — Словесность — вот в чём жизнь народа, нации, — задумчиво сказал Грибоедов. — Почему не погибли греки, римляне, евреи? Потому что создали словесность. А мы что? Только переписываем...

   — Пока, — отозвался Рылеев.

   — У нас появилась критика, — возразил Бестужев.

   — Славянские поколения — родные сёстры, — сказал Булгарин. — Одна сестра замужем за единоплеменником, другая — за немцем, третья — за турком, но разве должно это препятствовать любви и согласию?

   — Мне нравится эта твоя мысль, — сказал Грибоедов.

Булгарин открыл крокодиловой кожи огниво и прикурил.

   — Мысль... Мыслей много. Но вот над чем я ломаю голову: в восемнадцатом веке все европейские государства возвышались и совершенствовались, лишь Польша беспрерывно склонялась к упадку. Почему? Ещё при Сигизмунде Третьем[130] она занимала пространство между Балтийским и Чёрным морями, Двиной и Одером. А вот почему: все государства устроили свои регулярные войска, а в Польше лишь болтали на сеймах. Проболтали Польшу наши ораторы! — То, что он сказал, привело его в возбуждённое состояние. — Но вы не знаете настоящего польского молодечества! Вы не знаете, что в Великом княжестве Литовском мои предки уже издревле были княжескими боярами. — Он не то хвастался, не то бросал кому-то вызов, и от прилива крови лицо его всё больше краснело.

   — Я не советовал бы тебе — раз уж ты издаёшь влиятельнейшую русскую газету — подогревать щекотливую эту тему, — сказал Рылеев.

   — А если бы я вздумал в Петербурге просить у кого-нибудь советов, ты был бы последний! — с горячностью и даже злобой неожиданно ответил Булгарин.

Рылеев возмутился:

   — Да как ты смеешь так мне говорить? Я заслужил подобное оскорбление?

   — Я говорю как знаю. Я умею говорить. Я — журналист. Журналистика — мой хлеб!

   — И ты смеешь разговаривать со мной, как гордец? — Если Булгарин краснел, то Рылеев бледнел от волнения. — Ну что ж, значит, нам должно расстаться. Я молод, но сие послужит мне уроком.

   — Хорошо, я погорячился, — сказал Булгарин. — Прошу прощения. Я горяч.

   — И я горяч, — ответил Рылеев.

И они, помирившись, пожали друг другу руки. Лёвушка решил во всех подробностях описать брату эту сцену.

Разговор перешёл на издание «Полярной звезды». Бестужев потрудился над обширным обозрением русской литературы за минувший год. Было достаточно и стихов и прозы. Однако важны были знаменитые имена. Например, Вяземский — поэт и критик. И, конечно, Пушкин! И, конечно, Грибоедов!

   — Твой романс, — обратился Рылеев к Грибоедову, — будет приложен с нотами, которые из Москвы пришлёт Верстовский[131]...

Грибоедов не выказал никакого восторга.

   — Мой брат, — вмешался Лёвушка, — хотел бы, чтобы вы в поэме «Войнаровский» поместили в свите Петра нашего дедушку. Вот было бы здорово, а?

Рылеев пожал плечами:

   — Да к чему? В гениальном твоём брате какие-то странности. Ну ради чего бредит он своими предками?

   — Как бы Дельвиг своими «Северными цветами» не перебил вам дорогу, — вкрадчиво сказал Булгарин. — Да заодно и мне тоже!

И Лёвушка мог убедиться, какая борьба идёт за каждую строчку его брата: Рылеев и Бестужев хотели как можно больше для альманаха «Полярная звезда», Дельвиг — для альманаха «Северные цветы», Булгарин — для журнала «Сын отечества», «Северного архива» и газеты «Северная пчела», Вяземский и Полевой[132] в Москве — для журнала «Московский телеграф».

Рылеев прочитал возмущённое письмо, которое он и Бестужев написали редактору журнала «Новости литературы» Воейкову: